Анатолий Маев - Генетик

Шнейдерман влетел в комнату.

— Он опять здесь! Вон, в банке за батареей примостился. Убью, сволочь! — надрывал голос Еврухерий и, продолжая испытывать нервы соседей, еще несколько раз ударил по батарее, пока Боб Иванович не отобрал гвоздодер.

— Оставь его, пусть играет, — попытался разрядить обстановку Шнейдерман. — В конце концов, он же не нападает на тебя. Поиграет, устанет, тогда я и изловлю его, чтобы в милицию сдать. Договорились?

— Черта с два! — заорал Макрицын. — Я его прямо сейчас убью!

— Убивать нельзя, — возразил соратник. — Потом ведь не докажешь, что действовал в пределах допустимой самообороны.

Еврухерий отошел от кровати и заявил:

— Я тогда прямо сейчас милицию вызову.

— Не стоит, — ответил Шнейдерман.

— Почему?

— Не поймут они тебя, Еврухерий. К тому же, думаю, соседи уже и так вызвали.

Боб Иванович ошибся: милицию никто не вызвал. А случилось так потому, что все квартиры, имевшие общие стены или потолки с жилищем Макрицына, сдавались внаем неофициально. И при контакте с правоохранительными органами неминуемо всплыла бы правда о нарушении каждым из них главного закона московской жизни.

В соответствии с оным потребители московского воздуха делились на категории. К первой относились граждане, имевшие московскую прописку. Так называемая каста неприкасаемых. Вторая категория обитателей столицы тоже обладала пропиской, но временной. Жили они неплохо, но временное всегда заканчивается и не всегда продлевается. Во всяком случае, бесплатно. К третьей категории относились так называемые «учтенные», которым разрешалось пребывать в столице временно. Сей статус выдавался исключительно гражданам близлежащих стран. Среди соседей Макрицына вышеперечисленными привилегиями никто не обладал, следовательно, находились граждане в Москве нелегально и готовы были терпеть все, в том числе и безуспешные попытки ясновидящего разобраться с Семеном Моисеевичем при помощи гвоздодера.

— Его нет! — вновь завопил Макрицын и выбежал из спальни, рванув к входной двери. Проверив замки, сообщил товарищу:

— Все закрыто, значит, спрятался.

Шнейдерман, сидя на софе, слышал шум, доносившийся из спальни, но вмешиваться не стал — ему было очень грустно.

Еврухерий с физиономией, имевшей выражение полной растерянности, сел наконец рядом с Бобом Ивановичем и в сердцах произнес:

— Ничего не понимаю! Как мог уйти незамеченным? Причем не в первый раз уже. Может, в окно выпрыгнул?

Второй человек в партии печально посмотрел на Макрицына и стал уговаривать его лечь спать. В конечном счете ему это удалось.

Еврухерий встал первым, чувствуя себя разбитым, чему в очередной раз немало удивился. Дело в том, что в последнее время подобное свое состояние он отмечал часто, но объяснить не мог. А ведь спать ложился не позже десяти вечера, просыпался же не рано. Бессонницей вроде не страдал, снов не помнил, тем более странным и непонятным казалось ему участившееся чувство недосыпа.

Ясновидящий отправился в ванную комнату, на ходу протирая глаза. Спящий на софе Шнейдерман был замечен им по возвращении в зал. От неожиданности Макрицын чуть было не заорал и в полном недоумении сел на стул напротив. Как прошел вчерашний вечер, он помнил отчетливо, но общения с соратником не припоминал. Наличие Боба Ивановича в квартире представлялось мистикой. Еврухерий зажмурился, интенсивно растер виски, потряс головой. Открыв глаза, обнаружил, что Шнейдерман не исчез, а только перевернулся на другой бок. «Пусть спит. Проснется, тогда и поговорим», — решил хозяин квартиры и направился на кухню. И тут позвонила Виолетта.

— У меня, еще спит, — лаконично сообщил ей Макрицын.

— Привет, Макрица! — раздался голос «сына восьми народов». — Уже не сплю.

— Привет! — Еврухерий повернулся к гостю. — Ты как тут оказался?

От неожиданности вопроса Шнейдерман сел на софе, не зная, что и сказать. «Наверное, ничего не помнит, если такой вопрос задал», — подумал Боб Иванович. Может быть, ему стоило сказать всю правду, а может, он поступил правильно, ответив так:

— В гостях я вчера был недалеко от тебя. Ну, выпил, как водится. Захотелось тебя повидать. Позвонил в дверь — не открываешь. Смотрю — створка приоткрыта. Я зашел. У тебя свет везде горит, сам спишь. Посидел немного, разморило меня в тепле, в сон потянуло. Позвонил Виолетте, предупредил, что у тебя заночую. И уснул.

Ответ устроил Макрицына, но он удивился, что забыл дверь закрыть.

— С каждым бывает, — успокоил его Боб Иванович.

— Со мной не бывает. За всю жизнь ни разу не было! — заявил Еврухерий. — Завтракать будешь?

Шнейдерман был голоден.

Вечером того же дня Шнейдерман сидел дома у Вараниева, рассказывая ему о ночном приключении.

— Смею заметить, ваши не знавшие за последние тридцать лет ремонта, даже косметического, сорок два с половиной квадратных метра, уважаемый, произвели на меня весьма удручающее впечатление, — стоя с ключами перед входом в свою квартиру, услышал Макрицын голос Семена Моисеевича.

Ясновидящий повернулся и с недоумением увидел, что на площадке никого нет. Тогда «коренной москвич» вернулся к своей двери, успокаивая себя тем, что всем людям иногда что-то слышится, но тут вновь раздалось:

— Допуская мысль о том, что вы являетесь ценителем антикварной мебели, пожалуй, можно оправдать наличие в вашей квартире сломанных стульев, изготовленных более полувека назад Первой Пролетарской фабрикой дубовой мебели в Печатниках…

Макрицын замер, будучи не в силах пошевелиться.

— Но скажите, зачем вам пять веников, от которых только стебли остались? И для чего вы храните стертую задницами пролетариев лавку, изготовленную той же фабрикой? У вас филиал Музея Красного переворота? Впрочем, все это мелочи. Хотя одна из них скоро поможет вам избежать перелома затылочной кости. К вашему сведению, очень неприятная штука. Только умоляю вас, поймите меня правильно: я не имею ни малейшего намерения попытаться убедить вас в том, что это хуже, как и перелом основания черепа, получить который вам грозит, если вы не избавитесь от привычки нырять где ни попадя. А их так много, так много, Еврухерий Николаевич, что иной раз даже собственная ванна, которую вы столь безжалостно лишили эмали, очищая хлоркой от ржавчины, может явиться вашему взору неродной и незнакомой. Но это, так сказать, к слову. Теперь о главном. Не радуете вы меня, Еврухерий Николаевич, почти три года нахожусь в угнетенном состоянии: и встречались мы с вами за это время многократно, и беседовали доверительно, но принести мне свои извинения вы так и не удосужились. Я к вам по-дружески в гости заглянул, на концерты Брамса приглашал, а вы на меня с гвоздодером в атаку, с вазой, с будильником… Признаться, было желание поначалу запустить тот будильник обратно. Но тогда я не смог бы сегодня с вами общаться, поскольку попал бы вам прямо в лоб, так что лежали бы вы уже на Перепечинском кладбище два года, одиннадцать месяцев и двадцать семь дней.