Джеми Аттенберг - Мидлштейны

— Вижу, ты натерпелась.

— Ты даже не представляешь как, — всхлипнула она.

— В таких случаях неплохо обратиться к психологу.

Робин вскинулась, но это все они уже проходили. Конечно, проблема не в ней, а в них. Дэниел уже знал, как закончить фразу.

— Нет, я не думаю, что тебе надо к врачу. Вовсе нет. А вот приехать к нам на семейный ужин не помешает.

В гостиной поставили карточный столик, рядом — длинный стол, потом еще один — уже в прихожей, а дальше, в столовой, — роскошный обеденный стол из дуба. За ними разместились все родственники Дэниела. За одним — малышня, за другим — взрослые дети, за третьим — родители тех и других. В доме витал аромат грудинки. Если не считать малышей, которым дали пластиковую посуду, все ели серебряными приборами с тарелок из сервиза и пили из одинаковых бокалов. Столы были просто великолепны, они так и сверкали в свете свечей. Перед каждым гостем стоял текст Пасхальной агады [12] Пасхальная агадá — текст, устанавливающий порядок пасхального вечера, седера. Включает в себя повестование об исходе евреев из Египта, объяснение символов и обрядов пасхального застолья, песни, молитвы и славословия. и зеленая резиновая лягушечка. Робин надела одну на мизинец и помахала Дэниелу.

— Это символ одной из казней, — сказал тот.

Робин припомнила, что лягушки как-то связаны с Исходом. Все это она вычеркнула из памяти очень давно.

— А где те, красивые, агады? — крикнул один из двоюродных братьев, сидевших в гостиной; иначе гости в разных комнатах друг друга и не услышали бы.

— Да, они были намного лучше, — заметил другой.

— Подвал затопило, — объяснил отец Дэниела.

— А что они делали в подвале? — спросила из кухни Фей.

— Не хочу даже вспоминать об этом, — шепнула мать.

Робин она давно понравилась — они встречались и раньше. Тогда знакомство с родными Дэниела не представляло проблемы, ведь он был всего лишь соседом снизу, с которым она напивалась в «счастливые» пятничные часы, когда алкоголь в баре продавали со скидкой. (Иногда напивалась и по воскресеньям за поздним завтраком, и, конечно же, по четвергам, потому что без этого не дожила бы до вечера пятницы). Мать Дэниела много лет работала школьным библиотекарем, потом закончила магистратуру и сделала карьеру в Северо-Западном университете, где преподавала теперь библиотечное дело. Робин восхищалась ее умением добиваться цели, а спокойствию завидовала. За это она и Дэниела любила. Если бы кто-то заставил ее по пунктам перечислять, почему он ей нравится, спокойствие вошло бы в список.

Вино оказалось таким сладким, что даже Робин не смогла его пить. Она почти не притронулась к бокалу, если не считать нескольких глоточков, положенных по обряду.

— А еще почему? — спросил Дэниел.

Он был готов к любым отговоркам. Наконец-то у него нашлась цель, за которую стоило побороться.

Робин все никак не могла признаться: если она поедет на праздник к его родным, то предаст своих. С тех пор как она восемь лет назад вернулась из Нью-Йорка, брат и его жена каждый год приглашали ее на седер, и она всегда отказывалась. Звали ее и родители, когда еще жили вместе — они расстались месяца два назад. Перед Великими праздниками она получала от них приглашение («Порадуй отца», — говорила мать), а после — упрек («Не могла сделать матери приятное», — ворчал отец). Двойной удар, никуда не денешься. Робин и хотела бы всем угодить, но точно знала, что часы, которые предстоит провести в молитвах, обернутся сущим мучением.

Она и так много времени отдавала близким. По крайней мере, своей — теперь одинокой — матери. Жена брата, Рашель, столько всего придумала, чтобы страдающая ожирением, больная диабетом и брошенная мужем Эди похудела и встала на ноги. Робин получила письмо с подробным планом. Если они возьмутся за дело сообща и станут работать строго по расписанию, без перерыва, у Эди появится надежда. Не могла бы Робин взять на себя субботы, а Рашель позаботится об остальном. Раз в неделю Робин теперь ездила в пригород. Следуя указаниям невестки, они с матерью проходили милю по школьному стадиону. Эди пыхтела, хромала, однако не жаловалась — не хотела признать, что это все ненормально, что они в жизни не гуляли вместе целую милю, да еще и по беговой дорожке. Ведь тогда пришлось бы признать, что и со здоровьем у нее беда. Мать и дочь боялись об этом говорить, каждая — по своим причинам, хотя кое-какие совпадали.

Потом они сидели на кухне и пили. Пили как следует, в час по две бутылки.

— Знаешь, каков твой отец? — начинала Эди. — Ох, я тебе сейчас такое расскажу.

Язык у нее заплетался.

— Хочешь правду? Если бы ты только знала…

Робин теперь знала все.

Потом она пьяной садилась в электричку и ехала домой, но вместо того, чтобы подняться к себе, всего на один этаж выше, заходила в квартиру Дэниела со всеми его мониторами, фотографиями, поваренными книгами, которых он никогда не открывал, потому что помнил любимые рецепты наизусть. Иногда они говорили, иногда она прикладывала пальцы к его губам и просила «пожалуйста», а он отвечал «хорошо», и они просто засыпали, а когда просыпались, он входил в нее и лежал неподвижно, лишь изредка двигаясь, чтобы сохранить эрекцию, и шептал: «Не нужно ничего делать, надо просто быть». Временами она валялась на диване, глядя в потолок, словно труп, а он сидел в углу и наигрывал на гитаре старые песни в стиле инди, слова которых Робин вроде бы помнила. Или же они шли в бар по соседству — их бар — и напивались там еще больше, а дома занимались иногда болезненным, но таким необходимым сексом, после которого она прятала глаза, хотя Дэниел не сводил с нее взгляда ни на секунду.

«Мне постоянно кажется, что ты ждешь от меня каких-то слов», — однажды сказала она ему. В мыслях, где такие вещи можно было произносить спокойно.

Дэниел ждал, что еще придумает Робин, чтобы не ехать к нему на ужин, а у нее отговорки кончились.

— Мне привезти с собой что-нибудь? — спросила она, потому что мать хорошо ее воспитала.

После Четырех Вопросов (которые очень искренне задала младшая из двоюродных сестер Дэниела, Эшли, громогласная девочка девяти лет), после перечисления казней (отец Дэниела, серьезный, большой, с густыми бровями, торжественно окунал палец в бокал вина), после шумного исполнения «Дайену» (слова которой Робин, как оказалось, помнила), после фаршированной рыбы и супа с шариками из пресного теста, после грудинки, курицы, мацы в шоколаде и в карамели, медового торта с орехами (Робин съела слишком много всего, и потому на нее сначала навалилось чувство вины, затем отвращение к себе, потом тоска), гости наконец стали потихоньку расходиться. Пальто, разговоры, пожелания и мечты. Толпа евреев отправлялась домой.