Джеми Аттенберг - Мидлштейны

Когда Мидлштейн вернулся в гостиную, дочь пронзила его убийственным взглядом. В ее глазах дрожали злые слезы. Неприязнь выплескивалась на Ричарда со всех сторон. Что за несчастье! Дэнни, стоявший у Робин за спиной, сжал ее плечи, но она стряхнула его руки. Дэниел поморщился. «Я бы с радостью отвел ее к алтарю, просто чтобы избавиться, — подумал Мидлштейн, — хоть сейчас вручил бы ее этому парню». Робин встала, толпа расступилась, освобождая дорогу, и на Мидлштейна снова начали поглядывать. Дочь прошла мимо, оставив позади лишь тень язвительной усмешки, помедлила перед кухонной дверью и распахнула ее. У холодильника, прислонившись к нему плечом, стояла Рашель с чашкой кофе. Сноха была капитаном этого корабля, а Робин — взбешенным матросом. Назревал бунт.

— Надо поговорить, — услышал Ричард, и дверь захлопнулась.

Он перевел взгляд на круглый столик. Джош открывал коробки и раскладывал выпечку на огромной тарелке, в которой Ричард узнал блюдо своей тети. Она привезла его из Германии, а потом завещала племяннику вместе с мебелью, которую он потом частично распродал, а частично раздал. Но блюдо Ричард оставил себе. Светло-зеленое, из уранового стекла, оно светилось, точно криптонит из фильмов про супермена. Хитрая технология: казалось бы, летучее вещество, а его превратили в нечто полезное. Ребенком, в Квинсе, Ричард смотрел на это блюдо как завороженный. Он представлял, что оно сейчас взорвется. Бах! И не останется никаких Мидлштейнов.

Всего лишь неделю назад блюдо стояло в бывшей гостиной Ричарда, а теперь оказалось на столе у Бенни. Конечно же, дом разграбили. Рашель, наверное, заглянула во все шкафы и ящики и забрала все, что понравилось: антиквариат, украшения, две шубы. Теперь придется говорить об этом с сыном. В том доме все принадлежит ему, Ричарду. От начала и до конца. Они так и не развелись, никаких бумаг не подписали.

Джош открыл последнюю коробку и стал раскладывать по краю блюда шоколадное печенье. Закончив, мальчик подвинул тарелку на середину стола, отступил и с улыбкой взглянул на свою работу. Мидлштейн отвернулся, но тут же снова повернул голову: Джош выложил из печенья улыбающуюся рожицу.

— Джош! — сказал Ричард.

— А?

— Так нельзя. Это неприлично.

Тринадцать лет, а ничего не понимает. Неужели Ричард в его возрасте был таким же? Да и можно ли научить подобным вещам?

— Я просто хотел сказать, чтобы люди не унывали, — объяснил мальчик. — Всем очень грустно.

— А тебе разве нет? — спросил Мидлштейн.

— Не знаю.

— Стоит загрустить. У нас большое горе, умерла твоя бабушка.

— Думаешь, я не понимаю, — сказал Джош и расплакался.

Он выскочил из комнаты и бросился на второй этаж. Все посмотрели на Мидлштейна, и если раньше он еще не считался полным чудовищем, то сейчас определенно им стал.

Робин лишний раз это подтвердила. С кухни послышался ее голос, такой же, как у матери: требовательный, громкий, уверенный. Ричард подошел поближе к двери и встал, прислонившись плечом к стене.

— Ты ничего не знаешь, — говорила Робин.

— Они прожили в браке сорок лет, — ответила Рашель. — Ты и представить себе такого не в состоянии.

— Ясно. Значит, если ты замужем, а я — нет, со мной можно не считаться.

— Я не об этом.

— Она его возненавидела, разве не ясно?

Они спорили, что важнее — право мертвых или право живых. Верно: жена его возненавидела, и случилось это раньше, чем он ее бросил. И все-таки Мидлштейн втайне надеялся, что после развода, когда все утрясется, они станут друзьями: он с Беверли и Эди с новым мужчиной, китайцем (который недавно приехал и теперь стоял в углу со своей дочерью; оба молчали, раздавленные горем).

Об этом желании Мидлштейн никому не говорил и даже сомневался, что заслужил такую дружбу, но ведь они с Эди вместе родили детей, а те построили свою жизнь, у него с Эди появились прекрасные внуки (пусть Джош был плаксой, а Эмили — злючкой). Ричард представлял, как они закончат школу, потом университет, и бабушка с дедом еще станцуют у них на свадьбах. Он думал, что когда-нибудь они с Эди сядут рядом и будут дышать одним воздухом, смеяться, вспоминая о том, что случилось давным-давно — общие секреты, о которых знают только они и больше никто. Ричард бросил ее, потому что Эди убивала себя и его. Он спасся: полюбил женщину по имени Беверли, а она полюбила его. Ричард словно родился заново. Он хотел, чтобы нечто подобное испытала его жена, но ей было поздно. Слишком поздно любить. Теперь о том, что случилось когда-то, придется вспоминать ему одному. Только Ричард знал, что однажды Эди простила бы его. Ведь это он был с ней рядом в день, когда умер ее отец, это он держал ее за руку и гладил по волосам, взял ее в семью, в свой дом, когда она осталась одна и чувствовала себя сиротой. Когда-нибудь он напомнил бы ей об этом. Когда-нибудь она вернулась бы в его жизнь.

— Не он виноват в ее смерти, — сказала Рашель.

— И он тоже, — ответила Робин.

Наверху громко заиграла та самая песня, под которую танцевали близнецы на бней-мицве. Атмосфера в комнате стала еще тяжелее, люди побледнели и плотно сжали губы. Музыка была совсем не к месту. Бенни сделал вид, будто ему нужно отлучиться, но, как только дошел до лестницы, пустился вверх по ступеням бегом.

— Я теперь сирота! — хрипло крикнула Робин, и ее голос потонул в гуле басов.

«Она пожалеет, — подумал Ричард. — Она еще вспомнит об отце».

Но Робин так и не вспомнит, по крайней мере пока он жив. (На его похоронах она, убитая горем, безутешно рыдает в объятиях Дэниела. Другим родственникам не до нее, они сами тяжело переживают потерю.) В следующие десять лет Робин почти не разговаривает с отцом, только изредка, и то — быстро, по семейным вопросам. Порой они встречаются взглядами, она отводит глаза, кривит губы… Он дорожит такими моментами.

Когда все приходят на кладбище и с надгробия Эди снимают покрывало, Робин не обращает на отца внимания. Она держится от него в стороне и на днях рождения близнецов, и на церемониях, когда Джошу и Эмили вручают дипломы, и даже на двадцатой годовщине Рашели и Бенни. Она не приглашает его к себе на свадьбу. Ричард узнает, что дочь вышла замуж, лишь пару месяцев спустя, да и то случайно. Дома у Бенни он видит фотографию, на ней — Робин в подвенечном платье и Эмили, подружку невесты. Беверли, к тому времени — его жена, так огорчается за него, что Ричард не может удержать слез. Он уходит в ванную и слишком долго стоит там, вцепившись в раковину. Ему не хватает Эди, не хватает дочери. Неужели он поступил так ужасно? Неужели нет в жизни уровней и нюансов? Разве не раскрашена она во все оттенки серого и твои взгляды в двадцать, тридцать, сорок лет не отличаются от взглядов в шестьдесят и семьдесят? Боже, а ведь семьдесят уже скоро! Если бы только он мог объяснить Робин, что раскаяние приходит в любое время, когда его и не ждешь, и мучает тебя всю жизнь. Если бы только он мог все переделать, если бы ему дали вторую попытку, он бы изо всех сил боролся за свой брак с Эди, за ее жизнь. Впрочем, нет, неправда, потому что в дверь постучали: Беверли заглянула проверить, как он, и нежно взяла его за руку. Беверли! Его спасение, его поздний ангел — фигурка, улыбка, гладкая кожа, только у глаз появились лучики морщин. Вот она. Вот почему он обменял одну жизнь на другую.