Михаил Веллер - Легенды разных перекрестков (сборник)

Настал день суда.

Лейус встает и заявляет отказ от своих прежних показаний. Интерес зала возрастает.

Левин просит приобщить к делу вещественное доказательство защиты. И предъявляет дневник. Суд заинтригован. Интерес зала накаляется.

Прокурор выдвигает обвинение. И начинается спектакль высокой юридической пробы.

Левин берется за Лейуса:

– Почему вы отказались от своих прежних показаний?

– Открылись новые обстоятельства.

– Какие?

– Был найден дневник моей жены.

– Вы были знакомы с ним раньше?

– Я случайно прочитал его в тот роковой день.

– Почему вы ничего не сообщили о нем следствию?

– Я не мог порочить честь моей жены Что? У зала вкупе с судом начинают открываться рты.

А Левин с искусством стеклодува и железной силой кузнеца гнет ту линию, что чистый и порывистый Лейус безмерно любил свою жену и вообще жил ради нее. Зал смеется. Все всё знают, Таллинн город маленький.

– Да разве может нелюбящий муж так заботиться о жене и тратить на нее все свои деньги?! – И Левин цитирует расходную часть дневника.

Смех стихает. Всем любопытно. Возражать трудно: м-да, содержал дай Бог каждой.

Он мирился с ее кабацкими загулами, он ей доверял. Цитируется ресторанный раздел. Впечатляет.

Он мечтал о детях, а она говорила, что нездорова. А вот справки от гинекологов об абортах. Вы понимаете?! Ага, поди опровергни.

Да, но убил-то почему?..

И тут идет раздел любовный. Мертвая тишина.

– Безмерная боль вспыхнула в оскорбленной душе моего подзащитного!..

А последним номером в дневнике идет уехавший из Эстонии накануне убийства Шерлинг! Его белая «Волга», его французский коньяк, его укусы, и повествуется о нем в восторженных тонах и даже не совсем приличных выражениях.

Линия ведется чище, чем алмазом! Ревность, оскорбленное достоинство, аффект, тяжкое душевное помрачение. Были бы присяжные – вообще бы оправдали!

Прокурор теряет дар речи. К такому обороту обвинение не готово. Логически – безупречно. Приволакивать в суд любовничков Лейуса? Откажутся, не прижмешь, защита приплатит и проинструктирует; а лампу ему никто не держал: нет у обвинения свидетелей и не будет. Святой Лейус, святой, и все всё знают – но доказать абсолютно невозможно.

– Что же он дневник не уничтожил, если так пекся об ее чести?!

Да вот акт психиатрической экспертизы, лабильная психика, он в тот момент вообще не соображал, его на улице друг из-под машины выхватил и к себе привел, пытаясь понять, в чем дело, и привести в чувство. Друга попрошу в зал для перекрестного допроса!

На лицах начинает появляться восторг. Работа аса.

– А бриллианты!!! – вопит прокурор. Бриллианты откуда, и что они значат?!

И победоносный Левин достает пачку бумажек. Не далее как две недели назад гнусный Шерлинг при попытке задержания укусил милиционера. Милиционеры не любят, когда их кусают без любви, и раскрутили его на полную катушку. Там и контрабанда, и драгоценности, и валюта, и у нас есть все основания полагать, что это он, чуя стягивающуюся петлю, решил использовать любовницу, жену Лейуса, для временного хранения своих нетрудовых доходов, и нет никаких оснований полагать здесь вину Лейуса – после того, как он отказался от прежних показаний, и дело теперь абсолютно ясно.

Овация!

Восемь лет общего режима. По нижнему пределу.

А то, что на книжной полке у Шерлинга обнаружили среди прочего «Записки разведчика» Трепера с дарственной надписью, сделанной во время парижских гастролей театра, – к делу уже не относится.

Его папа был довольно известный и даже процветающий пианист. Он не унаследовал от папы музыкальный слух; то есть слух у него был, тонкий и даже изощренный, но являл себя он только на звон денег, безошибочно различая и выделяя это сладкозвучие среди самой шумной какофонии социалистического строительства. Зато унаследовал Лазарь от папы то комбинаторское устройство всех способностей, которое и позволяет из семи всего-то нот октавы строить самые неожиданные и богатые мелодии.

В старинном романе написали бы что-нибудь вроде: он предпочитал играть на арфе жизни, наскучив никчемностью сольфеджио.

Пока маленький Лазарь пел лазаря иностранным туристам (никак не удержаться от дурацкого каламбура – остроумие Галёры само прорывает стиль), клянча жвачку и сигареты с вдохновением бизнесмена, опередившего свою эпоху, – папа пел ему педагогические поэмы под музыкальный посвист ремня. Таким образом ненависть сына к музыке, особенно фортепианной, которая в доме и звучала с утра до ночи, приобрела конкретный и обоснованный характер.

Это ерунда, что после слушания классической музыки хочется всех поймать и ну гладить по головке. Когда Люфтваффе исполнила Европе «Полет валькирий», это окончилось Нюрнбергским трибуналом. Мы не знаем, кого именно из великих композиторов предпочитал Каган-папа, но в семье этот вдохновенный музыкант был сущий зверь.

В пятнадцать лет, после особенно темпераментной сонаты по филейным частям, Каган-сын провел два дня в позе Симеона-столпника (сидеть было неудобно, музыка отзывалась во вспухших ягодицах), прожигая ненавидящим взглядом рояль в отцовском кабинете. И, пока папа давал концерты в филармонии, сын изучал вибрацию рояльных струн под молоточками, и злобно рисовал какие-то схемы.

Назавтра из его шкафа исчезли американские джинсы «Ли», а со стола – литовский магнитофон «Аидас» (не путать с «Адидасом») – атрибуты роскошной жизни центрового подростка. Они перешли в обладание корешу с соседнего двора, который также приобщался к музыке в качестве ученика на Ленинградской фабрике музыкальных инструментов имени наркома всех искусств Анатолия Васильевича Луначарского. В свою очередь, приятель через неделю вручил Лазарю фанерный ящичек, из которого торчал шнур с вилкой. Глаза приятеля восторженно блестели, и, передавая это странное устройство, он тряс большим пальцем как знаком высокого качества советской – значит отличной – продукции.

Через десять минут у папы расстроился рояль. Звук плыл, аккорды сливались и фальшивили. Папа лупил по клавишам пальцами и кулаками, бегал вокруг инструмента и совал голову под крышку на манер гильотинируемого.

Лазарь с сочувственным лицом благонравно учил уроки.

Прискакал вызванный настройщик и, пожимая плечами, обнюхал благороднейший «Стейнвей» от кузова до ножек: звук был чист и безукоризнен, как эталон ноты «ля» в Парижской международной палате мер и весов. Папа дрожал бровями, божился и платил деньги.

Рояль звучал ровно полдня, после чего функционировать отказался: поплыл. Был вызван настройщик, и т. д. (см. выше).