Джон Фаулз - Коллекционер

Словно в тот день, когда вдруг понимаешь, что куклы — всего лишь куклы. Разглядываю себя — прежнюю — и поражаюсь: до чего же тупа. Игрушка, к которой слишком привыкла. Грустная до слез, как заброшенный на самое дно шкафа забытый, никому больше не нужный Голливог.

Бедная кукла. Наивная, смешная, ненужная, но гордая собой.

Ч.В.

Я буду обижена, растеряна, выбита из колеи, устану от ударов по самолюбию. И все равно это будет жизнь в потоке яркого света, после этой черной дыры.

Все очень просто. Он владеет тайной жизни. Вечной весной. Словно чистый родник. Вовсе не аморален.

Кажется, будто я всегда видела его в сумерках, а сейчас вдруг вижу в лучах рассвета. Он остался прежним, но все вокруг изменилось.

Сегодня взглянула на себя в зеркало и удивилась собственным глазам. Они постарели. Но и помолодели тоже. Когда говоришь об этом, это кажется невозможным. Но это в самом деле именно так. Я стала старше и моложе. Старше, потому что теперь я сама знаю. Моложе, потому что мое «я» в значительной мере состояло из того, чему я научилась от старших. Тяжкий груз затхлых, устаревших представлений на этом «я», словно грязь и глина, налипшие на новый ботинок.

Могущество женщины! Никогда раньше не ощущала в себе такой таинственной, необъяснимой силы. Какие же дураки мужчины.

Мы так слабы физически. Беспомощны. Даже теперь, в наши дни. Но все равно мы — сильнее. Мы можем вынести их жестокость. Они неспособны перенести нашу.

Я все думаю. Если уж так нужно, отдам Ч.В. себя. И как бы он со мной ни обращался, я останусь самой собой. Глубинная женская суть во мне останется неприкосновенной.

Все, что я здесь пишу, — дикость. Но я полна стремлений. Какой-то новой независимости.

Перестала думать о «сейчасном». О сегодняшнем. Уверена — я выберусь отсюда. Чувствую это. Не могу объяснить. Только Калибану меня никогда не осилить.

Думаю о будущих картинах.

Прошлой ночью представила себе, как напишу желтое, как сливочное масло (деревенское масло!), поле, уходящее к белому светящемуся небу, и солнце только-только встает. Странное, румяно-розовое (я очень четко представила себе это) затишье до начала всех вещей, песня жаворонка до появления жаворонка.

Два странных, противоречивых сна.

Первый совсем простой. Я гуляла где-то в поле. Не знаю с кем, только это был кто-то очень мне дорогой. Может быть, Ч.В. Солнечные лучи на зелени хлебов. И вдруг — ласточки, низко над хлебами. Мне видны были их спинки, блестевшие на солнце, словно иссиня-черный шелк. Ласточки летели очень низко, все вокруг наполнилось щебетом. Летели рядом и впереди, и сзади нас, туда же, куда шли мы, такие же радостные, счастливые. И меня охватило чувство такого счастья… Я сказала, до чего же чудесно, ты только посмотри на этих ласточек!

Все было очень просто: неизвестно откуда взявшиеся ласточки, и солнце, и зеленые хлеба. И счастье. Чистое, весеннее чувство. Тут я проснулась.

Потом — другой сон. Стою у окна на втором этаже огромного дома (в Ледимонте?), а внизу — черный конь. Он в ярости, но мне не страшно, ведь я — наверху, за окном. И вдруг — к моему ужасу — он поворачивается, скачет галопом прямо к дому и гигантским прыжком, оскалив зубы, бросается ко мне. Окно — вдребезги. А я — даже в этот ужасный миг — думаю: он разобьется, никакой опасности нет. Но он упал на спину и бьет ногами в воздухе, все ближе, ближе, ближе, а комната тесная, и я вдруг понимаю, что сейчас он забьет меня копытами насмерть. И некуда бежать. Когда я проснулась, пришлось зажечь свет.

Насилие. То, чего я больше всего боюсь.

Больше всего ненавижу.

Когда выберусь отсюда, не стану вести дневник. Это не настоящее. Здесь, под землей, он помогает мне сохранить рассудок, с ним я разговариваю по ночам. Но он подстегивает тщеславие. Пишешь то, что хочешь услышать о себе.

Забавно. Когда рисуешь, пишешь автопортрет, нет желания польстить себе. Схитрить.

Это нездоровое, болезненное стремление — копаться в себе. Патология какая-то.

Так хочется писать картины, писать все совсем иное: поля, домики где-нибудь на юге, пейзажи, огромные открытые пространства, залитые огромным открытым светом.

Именно этим я занималась сегодня. Переменчивость света: воспоминания об Испании. Охряные стены, добела обожженные солнечным светом. Крепостные стены Авилы. Дворики Кордовы. Не пытаюсь воспроизвести место. Только свет.

Fiat luх!

Снова и снова слушала записи квартета «Модерн Джаз». В их музыке совершенно нет мрака ночи, клубящихся тьмой провалов. Взрывы света, искры и сполохи, звездный блеск, а иногда — свет полдня, огромный всеобъемлющий свет, алмазные канделябры, плывущие в небесах.

Ч.В.

Разум распят.

Разбогатевшими выскочками. Толпами «новых».

То, что говорит Ч.В., возмущает. Но не забывается. Остается в памяти навсегда. Жесткие, прочные слова, рассчитанные на долгую жизнь.

Целый день пишу небо. Просто провожу линию в нескольких сантиметрах от нижнего края. Это — земля. И больше не думаю ни о чем, кроме неба. Июньское небо. Декабрьское. Августовское. В весеннем дожде. В молниях. На заре. В сумерках. Написала уже с десяток небес. Только небо, больше ничего. Просто — линия, а над нею — небо.

Странная мысль: я бы не хотела, чтобы этого не произошло. Потому что, если выберусь отсюда, я стану совершенно иной, и надеюсь, гораздо лучше, чем раньше. Потому что, если не выберусь, если случится что-нибудь ужасное, я все равно буду знать, что та, какой я была, какой осталась бы, если бы этого не случилось, совсем не такая, какой я хочу быть теперь.

Как в стрельбе по тарелочкам. Тут уж не станешь думать, как бы не разбить да не испортить.

Калибан совсем притих. Что-то вроде перемирия.

Завтра попрошу его отвести меня наверх. Хочу посмотреть, правда ли он готовит для меня комнату.

Сегодня попросила, чтобы он меня связал и рот заклеил и дал посидеть перед открытой дверью. Не снаружи, нет, в подвале, на самой нижней ступеньке. Он согласился. Не сразу. И я могла смотреть вверх и видеть небо. Бледно-серое небо. Летящие птицы. Кажется, голуби. Слышала звуки извне. Впервые за два месяца — настоящий дневной свет. Живой свет. Я плакала.

Ходила наверх, принимать ванну, и мы посмотрели комнату, которую я займу. Кое-что он уже сделал. Собирается поискать для меня старинное виндзорское кресло. Я это кресло ему нарисовала.

Почувствовала себя почти счастливой.

Не могу успокоиться. Не могу писать. Такое чувство, будто я почти выбралась отсюда.

Вот какой разговор позволяет мне думать, что К. более нормален, чем прежде.

М.(мы стояли в моей будущей комнате). Почему бы вам просто не позволить мне пожить здесь в качестве гостьи? Если я дам вам честное слово?