Гари Штейнгарт - Супергрустная история настоящей любви

Может, надо сказать спасибо Говарду Шу, но на КПП меня не остановили.

Сойдя на берег на той стороне, я морально подготовился к пешей ходьбе. Самое серьезное испытание — бульвар Виктории, что лезет вверх по холму с сан-францисским рвением. Когда-то эти районы Стэтен-Айленда, Сент-Джордж и Томпкинсвилль, вообще не значились на карте. Здесь оседали иммигранты из Польши, Таиланда, Шри-Ланки и особенно Мексики. Работали зазывалами в близких им по духу этнических ресторанах, торговали в пыльных бакалейных лавках, сидели в кассах обналичивания и обслуживали телефонные будки по двадцать сентаво за минуту. Перед лавками, сонно спотыкаясь о молочные ящики, разгуливали негры в дутых куртках. Я неплохо помню этот район — только закончив колледж, мы с друзьями приезжали сюда на пароме в одну шриланкийскую забегаловку, где за девять баксов кормили невероятными блинами с креветками и какой-то неземной красной рыбой, а местные таракашки карабкались по штанине и норовили отпить у тебя пива. Теперь, понятно, шриланкийское заведение, таракашки и сонные нацменьшинства исчезли — их сменила беспроводная богемная публика, что катает детские коляски вверх и вниз по горбу Виктории, а ребятки из соседнего Нью-Джерси в своих навороченных «хён-дэ» ездят мимо возмутительно дорогих викторианских домов и мечтают работать в Медиа или Кредите.

В «Цервиксе» обнаружилось все то, чего ожидаешь от очередного стэтен-айлендского стариковского бара, который помыли и переоборудовали в тусовочное место для Медийщиков и Кредиторов: псевдокартины маслом, извлеченные из былых гостиных, шикарные красотки чуть за двадцать, желающие разнообразить свою электронную жизнь, так себе мужчины в отчаянно крутых шмотках, уже упершиеся в потолок «за тридцать» и углубившиеся в следующее десятилетие. Мои ребята соответствуют в точности. А вот и они, в тесноте вокруг стола, достали эппэрэты, бубнят в воротнички, набивают Контент в свои перламутровые устройства, две черные кучерявые головы, совершенно потерянные для мира: Ной Уайнберг и Вишну Коэн-Кларк, мои однокашники, выпускники бывшего Нью-Йоркского университета — учреждения, на рынке местного образования незаменимого, ибо оно поставляет довольно умных женщин и мужчин, единомышленников, романтических страдальцев, любителей острого словца и безбрежной тайны, странников, погружающихся в глубины ануса жизни, которому сильно недостает вазелина.

— Негрито-осы! — вскричал я. Они не услышали. — Негри -то-о-осы!

Ной вскочил — не как в универе, целеустремленным спринтерским прыжком, однако довольно быстро — чуть стол не опрокинул. Неизбежная глупая улыбка, блестящие зубы, болтливый лживый рот, горящие глаза энтузиаста; он наставил на меня эппэрэтную линзу, дабы записать мой неуклюжий выход.

— Товьсь, manitos [36] Зд. : братцы (исп.). , вот и он! — заорал Ной. — Вынимай бананы из ушей, уж теперь-то мы повеселимся. С вами эксклюзивное «Шоу Ноя Уайнберга!». Прибытие нашего дорогого негри-тоса номер один после года непутевых самокопаний в Риме, который в Италии. У нас прямая трансляция, ребята. В эту минуту он подходит прямо к нашему столу! С этой своей тупой улыбочкой — мол, я такой же, как все! Сто шестьдесят фунтов ашкеназа во втором поколении, типа, «мои родители — бедные иммигранты, так что вы уж меня любите»: встречайте — Ленни Абрамов, псих и ходячий стих!

Я помахал Ною, затем, помявшись, — его эппэрэту. Вишну кинулся ко мне, раскрыв объятья, лицо сияет радостью — рост ниже среднего (пять футов девять) и моральные ценности у нас с ним похожи, а его вкус к женщинам — сдержанная и умная молодая кореянка по имени Грейс, по совместительству моя близкая подруга, — я полностью одобряю.

— Ленни, — сказал он, растягивая два слога моего имени, будто они означают нечто важное. — Мы по тебе скучали, братан. — От этих простых слов у меня на глаза навернулись слезы, и я пробубнил ему на ухо что-то слегка нелепое. На Вишну было боди «СОС Ху», как у моего молодого коллеги в «Постжизненных», однако ряшка посеревшая и небритая, а глаза усталые и НКС — короче, он выглядел на свои годы. Мы втроем обнялись, эдак нарочито, толкаясь задами и подмахивая гениталиями. Все мы выросли с довольно напряжным представлением о мужской дружбе, компенсировали его теперь, в нынешние расслабленные времена, и я нередко мечтал о том, чтобы нашей грубостью и бесконечными позами шифровались привязанность и понимание. В некоторых мужских сообществах вся культура строится на жаргоне и ритуальных объятиях, а также редких призывах подхватить упавшее знамя.

Обнимая их по очереди и хлопая по плечам, я заметил, что мы исподтишка обнюхиваем друг друга, ища признаки распада, и что они оба намазались каким-то едким дезодорантом — видимо, пытаются замаскировать меняющийся запах тел. Нам всем уже под сорок — возраст, когда блекнут бравада молодости и перспектива славных подвигов, когда-то нас объединившие, а тела сбрасывают лишнее, обвисают и съеживаются. Мы по-прежнему дружили и любили друг друга не хуже любой другой мужской компании, но, по-видимому, даже ковыляние к смерти для нас может обернуться соперничеством: одни доковыляют быстрее других.

— Пора Сократить Ущерб, — сказал Вишну. Я так и не понял, что это за Сокращение Ущерба такое, хотя молодняк в Салоне Вечности только о нем и говорил. — Чего желает Вечный Негри-тосский Жид? «Темный Леф» или «Светлый Леф»?

— Мне блондиночку, — сказал я и кинул на стол двадцатку с серебряной защитной полосой и голографической надписью «Гарантия Чжунго Жэньминь Иньхан / Народного банка Китая». Будем надеяться, выпивка тут не за юани и я получу крупную сдачу. Деньги тотчас полетели мне в лицо, и я был награжден доброй улыбкой Вишну.

— Негри-тос, перестань, — сказал он.

Ной глубоко и со знанием дела вдохнул — оратор приступает к работе.

— Ну ладно, putas [37] Суки (исп.). и huevóns, я по-прежнему с вами. Ровно восемь ноль-ноль. В Америке наступил час Рубенштейна. В Народной республике Стэтен-Айленда двухпартийный вечер, блядь, и Ленни Абрамов только что заказал бельгийское пиво за семь долларов в юанях.

Ной направил на меня камеру эппэрэта — я буду предметом обсуждения в его вечернем выпуске новостей.

— Негри-тос должен рассказать нам все, — возвестил он. — Негри-тос вернулся и обязан ам-бра-зу-ровать наших зрителей. Начни с женщин, которых поимел в Италии. — Он включил фальцет: — «Вых-еби мех-ня, Леох-нардо! Вых-еби мех-ня скох-рее, большой джид!» Потом просвети насчет пасты. Вербализуй мне, Ленни. Запули в меня Изображением — одинокий Абрамов хлюпает макаронами в местной траттории. Затем переходи к возвращению блудного негри-тоса. Каково быть нежным и наивным Ленни Абрамовым, только что вернувшимся в однопартийную Америку Рубенштейна?