Евгений Чижов - Перевод с подстрочника

– И мне! И мне! – немедленно потребовала Лейла.

Касымов возмутился было, но вынужден был сдаться и плеснуть коньяка ей тоже.

– Ничего не поделаешь, – сказал он Олегу. – Всё должно быть поровну. Справедливость – весы Аллаха на земле.

Прислуга спросила, какой заваривать чай, и Касымов принялся перечислять сорта чая, предоставляя выбор Олегу: с имбирем, шафраном, мятой, корицей, кардамоном… Печигин сказал, что ему всё равно.

– Как это «всё равно?» Тебе безразлично, какой пить чай? Что тогда тебе не безразлично? – преувеличенно удивился Тимур. – Это у вас там, в России, всё равно: водки дерябнул – и вперёд, к победе коммунизма. Или капитализма, не имеет значения. Главное, вперёд – мимо жизни, мимо её вкуса, её запаха, её…

Подняв руку, он пошевелил пальцами (кроме безымянного, перстень с камнем был ещё и на указательном), как будто нащупывая ускользающую, растворяющуюся в воздухе невидимую субстанцию жизни.

– Ведь в основе своей жизнь – это наслаждение. Нужно только достигнуть этой чистой основы и не дать загрязнить её лишними словами, бесполезными мыслями и никчёмными идеями… Посмотри на эти ковры – в рисунке каждого простой орнамент, несколько основных элементов, повторяющихся снова и снова. Орнамент – это искусство повторения, а повторение – искусство наслаждения. Самое подлинное удовольствие мы получаем от возвращения – вкуса, запаха, мелодии, воспоминания. Первая встреча сама по себе еще ничто, лишь повторение дает возможность вникнуть, распробовать, войти во вкус…

Говоря, Касымов левой рукой гладил волосы Зейнаб, а правая целиком накрывала маленькую ладонь Лейлы.

– Орнамент лежит в основе жизни, созданной для наслаждения, из века в век повторяющей одни и те же узоры. И только однажды в несколько веков, может быть, раз в тысячелетие приходит человек, родившийся для того, чтобы заменить старые, стёршиеся узоры новыми. Раз в тысячелетие – а не так, как на Западе, где это норовит сделать едва не каждый! Поэтому и основа жизни там забыта, замусорена, завалена хламом слов и идей, а сама жизнь давно никому не в радость!

Касымов потянулся за полотенцем, заменявшим салфетки, и Зейнаб тут же – с неожиданной для Олега поспешностью – вложила полотенце ему в руку, точно только и ждала, когда он изъявит какое-нибудь желание, чтобы первой его исполнить. Тимур вытер рот, но улыбка, с которой он благодарил Зейнаб за плов (по случаю гостя готовила не прислуга, а она сама), всё равно получилась масляной, лоснящейся.

– Этот раз в тысячелетие рождающийся человек, конечно, президент Гулимов?

Тимур не стал отвечать Печигину. Вместо ответа он попросил сына снять со стены дутар и начал перебирать струны.

– Это моя любимая песня на его стихи. Сейчас попробую перевести. Может, тогда ты поймешь…

Он задумался, отпил ещё коньяка, снова старательно вытер губы, словно затем, чтобы не произносить слова Народного Вожатого жирным ртом.

Звёзды, не бойтесь, приблизьтесь.

Я знаю, как вам одиноко.

Как холодно в вашем глухом и пустынном

космосе. Я вижу вашу зябкую дрожь

на сквозняках, задувающих из чёрных дыр,

на ледяных галактических ветрах,

бросающих вам в глаза пыль метеоров,

прах умерших планет, пепел сгоревших миров.

Я слышу, как воют в ушах эти громадные ветры,

шевеля мои волосы, донося

до меня вместе с гулом бездонных пространств

слабый хор ваших голосов, разнородных, невнятных,

и всё-таки я различаю в нём ваши жалобы, ваш

плач о неизбежном конце. В вашем космосе всё неизбежно.

Лишь я, человек, вношу дыхание свободы. Но оно вас не достигает.

Я хотел бы согреть вас, подышав на вас так, как я дую

на замёрзшие пальцы. Но вы чересчур далеко,

на верхушках мачт мироздания,

на вантах и реях флотилии ночи, идущей ко дну

в узком проливе рассвета.

Особенно ближе к утру, в тусклых сумерках, мне понятен

ваш страх перед смертью. Я в точности знаю,

как вам предстоит умирать: пропадая

за горизонтом событий, на прощание

вспыхнув сверхновой, потом превратиться

в дрожащего белого карлика, кутающегося в складках

негреющей чёрной материи, дырявой,

как рубище каландара. И дальше темнеть и сжиматься

до чёрного карлика, чтобы пропасть

окончательно, без следа и без памяти,

без детей и цветов на могиле.

Астрономам всё это известно наперёд, но они

ничем не могут помочь вам. Приходите

ко мне – ты, Вега, ты, Сириус, ты, Альфа Центавра, ты, Бетельгейзе!

Я дам вам тёплые бухарские халаты и носки из верблюжьей шерсти,

напою вас имбирным чаем с алычовым вареньем,

и с кизиловым вареньем, и с вареньем из лепестков роз…

А может быть, водки? Согревает отлично.

Или там у вас в космосе предпочитают коньяк?

А ещё есть у меня настойки на травах. И полезно, и вкусно,

обжигает гортань, в животе разводит

небольшой и приятный костёр. Мы возляжем

на курпачах, дастархан будет плотно уставлен.

И, согревшись, мы поговорим. Я расскажу вам

о своих заботах – у меня их хватает. А вы мне поведаете

разноцветные повести ваших космических жизней,

галактические илиады и одиссеи.

Обещаю вам выслушать всё до конца со вниманием.

Закончив переводить, Касымов прокашлялся и запел. Он и в Москве нередко пел под гитару, но сейчас его голос, выводивший под дутар незнакомые Печигину коштырские слова, звучал иначе – выше и тоньше, явно на пределе своих скромных возможностей, то и дело грозя сорваться. Тимур закрыл глаза, его лоснящееся лицо было обращено кверху, точно, забыв о слушателях, он мысленно блуждал в тех космических далях, о которых рассказывали стихи. Неожиданно Печигин почувствовал прикосновение к ноге. Сначала ему показалось, что Лейла задела его голень случайно, но она второй раз, чтобы не оставалось сомнений, провела по ней своей ногой в чёрном чулке. Не хотела примириться с тем, что Олег остался глух к её обаянию? В каком индийском фильме она это видела? И тут же Печигин заметил, как, не переставая парить голосом в межзвёздных пространствах, Касымов приоткрыл один глаз и покосился на него и молодую жену. Закрыл снова.

– Между прочим, – сказал он после того, как извлёк из дутара последний тающий звук, – стихотворение, ставшее этой песней, легло в основу национальной программы астрофизических исследований!

Женщины опустили глаза, проникаясь значением сказанного, а дочь Тимура, воспользовавшись тем, что на неё не смотрят, зачерпнула и быстро отправила в рот полную ложку варенья из алычи.

После ужина, когда Печигин с Касымовым перешли в курительную и остались вдвоём, Олег рассказал Тимуру про следившего за ним козопаса.

– Может, показалось? – усомнился Тимур. – Я, во всяком случае, не просил никого к тебе приставлять. Нужно будет проверить. Разберёмся…