Евгений Чижов - Перевод с подстрочника

– Что стало с его семьёй?

– Тебе-то какая разница? Все живы-здоровы, можешь не переживать. Отправлены в специальное поселение, где содержатся семьи государственных преступников. Ты забываешь: идёт скрытая безжалостная война, не затухающая ни на минуту! Или они, или мы – побеждённые будут уничтожены! Действительной расстановки сил до конца не знает никто: вчерашний союзник завтра может оказаться врагом. Я же ещё в первый день твоего приезда сказал тебе: мы находимся на передовой. Она проходит повсюду, тыла здесь нет, и спрятаться некуда!

В комнату, рассекая шёлковыми рукавами халата голубые пласты дыма, вошла с тарелкой плова Лейла. Улыбнулась Печигину, поставила перед ним тарелку и задержалась, ожидая, что муж предложит остаться, но Тимур только поймал её маленькую руку, вытер потный лоб рукавом её халата, поцеловал в ладошку и сделал пальцами едва заметный жест, достаточный, чтобы она поняла, что мужской разговор не нуждается в её участии. Не сказав ни слова, Лейла вышла, и взвихренный её движением дым скоро вновь распластался плавными волнами.

– Ты, однако, неплохо на этой своей передовой устроился! Лежишь себе тут, покуриваешь, дыню с персиками наворачиваешь…

Касымов улыбнулся, пододвинул Олегу вазу с персиками.

– Правильно организованный человек может чувствовать себя легко и даже беспечно и на передовой, ни на секунду не забывая о боевых действиях, тогда как человек заурядный о войне не помнит, а то и вообще не догадывается, но лёгкость для него всё равно недостижима: заботы и тревоги снедают его постоянно.

– Ты, значит, правильно организованный человек, а я, выходит, неправильно?

– Не ты один. Всякий человек – существо из элементов, созданное их ненадёжным и временным сочетанием. Известно ли тебе, что ангелы испытывают отвращение, приближаясь к человеку, из-за того, что вынуждены воспринимать своим ангельским обонянием исходящий от него смрад непрерывного гниения? Так пишет ибн Араби, которого ты, конечно, не читал.

– А приближаясь к тебе, ангелы, значит, чувствуют одно благоухание?

– Напрасно иронизируешь. Я правильно организованный человек, потому что понимаю значение Народного Вожатого, смысл его слов и дел, его роль в наше время. Это понимание несёт с собой внутренние перемены, о которых ты даже не подозреваешь…

Пухлая рука Тимура с перстнями на безымянном и указательном зависла в задумчивости над вазой, выбрала один из шести громадных персиков, и Касымов впился в его розовый бок, с хлюпаньем втягивая в себя стекающую густым соком по подбородку персиковую плоть.

– Ладно, может быть, и не подозреваю…. Но сейчас меня интересует совсем другое. Скажи, это ты был автором предисловия к моему сборнику на коштырском?

Тимур молча кивнул с таким видом, точно об этом и спрашивать было нечего: кто ещё, кроме него, мог написать в Коштырбастане предисловие к стихам Печигина?

– Тогда ответь, для чего тебе понадобилось сочинять обо мне все эти небылицы?

Касымов глядел непонимающе, даже жевать перестал.

– Зачем было писать, что я ходил на демонстрации, сидел в тюрьме, лежал в дурдоме? Для чего было делать из меня революционера?

– Ах, ты об этом…

Тимур засмеялся, колыхаясь всем телом, зашёлся таким довольным смехом, что недожёванный персик едва не выскользнул у него изо рта.

– Да просто так, – сказал, с трудом успокоившись. – Мне так интересней. Захотел – сделал революционером, а мог бы и контрреволюционером. Ты кем больше хочешь быть: революционером или контрреволюционером?

– Самим собой. И больше никем. Чужая биография мне не нужна. Ни на чьи гражданские подвиги я не претендую.

Новые взрывы безудержного смеха, точно в глубинах содрогавшегося Тимурова тела детонировали один от другого склады залежавшегося хохота. Очевидно, воздействие терьяка заключалось в том, что стоило ему взглянуть на упорно сохранявшее серьёзность лицо Печигина, и он вновь начинал покатываться. Чем серьезнее был Олег, тем веселее становилось Касымову.

– Самим собой! Не могу! Уморил! Самим, говорит, собой! На лучше, поешь персик…

Дым терьяка проникал в Олега с воздухом и, видимо, незаметно как-то действовал и на него, щекоча ноздри, гортань. Внутри возникали муторная подвешенность и неприятное ощущение незамкнутости. Хотелось увидеть себя со стороны, чтобы понять, что же такого смешного находит в нём Касымов. Собственная серьёзность и в самом деле начинала казаться Печигину комичной, но он понимал, что, если засмеётся с Тимуром или хотя бы только улыбнётся, это будет его капитуляцией. Касымовский хохот отзывался в нём щекочущим эхом, губы сами расползались в соглашательскую усмешку, но он крепко сжал их, как на допросе.

– А ты не задумывался, кому ты сам по себе нужен – хоть здесь, хоть там, у себя в Москве? И что это вообще значит – «самим собой»? Когда мы с тобой, помнишь, стёкла на стройке били, ты уже был самим собой или ещё нет? А когда с этим своим гением – забыл, как его звали, всех вас, гениев, не упомнишь – нажирался в стельку, в этот момент ты собой был или не собой?

– Это всё казуистика, Тимур, не имеющая значения.

– Ещё как имеющая! Ещё какое значение! Потому ты и не можешь понять Народного Вожатого, что вцепился зубами в своё жалкое «я», которое в действительности есть лишь нажитый за жизнь случайный хлам, мусор памяти, прилипший к тебе и тянущий назад!

– Ну хорошо, пусть так, и всё-таки: для чего ты выдумал все эти мои подвиги?

– Для чего? Думаешь, кто-нибудь стал бы без этого покупать твои стихи? Если бы я не написал предисловия, не сделал телепередачу, не представил тебя как переводчика Гулимова, после чего статьи о тебе посыпались уже без моего участия – хотя и под моим наблюдением, – если б не это, ни один экземпляр твоего сборника не был бы продан! Все эти твои сны и прочее нужны здесь не больше, чем в Москве. Стихи без биографии вообще никуда не годятся! Людям подавай страдания, политику, драму, борьбу, тогда в придачу они проглотят и стихи. И даже решат, что они им нравятся.

– Зачем тебе вообще приспичило делать из меня известного поэта?

– А как же?! Разве поэзию Народного Вожатого может переводить непонятно кто, никому неведомый ремесленник? И ладно бы на какой-нибудь суахили, но на русский, язык нашего важнейшего геополитического партнёра… Нет, братец, ты не осознаёшь всей значимости события. И потом, разве мне трудно? Хотел быть великим поэтом – пожалуйста! Чего для друга не сделаешь? Да и дело яйца выеденного не стоит. Захотел – получи. У нас в Коштырбастане с этим просто.

– Я никогда не хотел быть непременно великим… Мне даже слово это как-то неприятно.

– А кем же ты, интересно, хотел быть?

На языке Олега вновь вертелось «самим собой», но он чувствовал, что это вызовет новый взрыв хохота. Касымов уже смотрел на него с неявной усмешкой, прячущейся пока в подвижных ямочках жующего очередной персик лица.