Евгений Чижов - Перевод с подстрочника

Сергей с Настей вышли из дома за Печигиным; когда он оглянулся от калитки, они смотрели ему вслед. Солнце било им в глаза, оба морщились, и в их лицах нельзя было угадать никакого выражения. Только теперь Олег заметил, до чего эти одинаково смятые напором света лица друг на друга похожи. Сергей лениво махнул Печигину рукой на прощание, и Настя тут же, поспешно и неумело, повторила его жест…

Все столы уже были заняты, гостей было человек триста, а может, и больше. Мужчины и женщины сидели отдельно, мужчины справа, женщины слева от невысокого помоста, предназначенного для новобрачных. Когда подошли Олег с Рустемом, их как раз обводили вокруг костра. Невеста в белом, с сильно набелённым и застывшим, как у куклы, лицом, время от времени кланялась, не глядя по сторонам, жених, в костюме с галстуком, переминался рядом, кажется, не больше Печигина понимая смысл ритуала. Олег достал фотоаппарат и сделал несколько снимков, потом спросил Рустема, почему у невесты такой замороженный вид.

– Так полагается, – объяснил Рустем. – Все должны видеть, что она стесняется.

Сохраняя то же сходство с механической куклой, невеста с женихом и двумя свидетелями села за столик на помосте – есть и пить на глазах у всех, чтобы новая родня могла оценить её манеры и скромность. Печигин стал подыскивать себе место, но на мужской половине всё было занято. Он напрасно шарил взглядом по плотным рядам деловито приступивших к угощению коштыров, пока не заметил поднятую руку Мансура, сохранившего свободными пару мест для него и Рустема. Садиться к Мансуру совсем не хотелось, наоборот, Печигин рассчитывал затеряться в толпе гостей, чтобы больше с ним не встречаться, но выхода не было. За одним столом с развалившимся на стуле Мансуром расположились все Рустемовы друзья, с разной степенью приближения копируя его презрительно оценивающий взгляд на окружающее. Едва Олег сел и опрокинул первую до краёв налитую пиалушку водки, Мансур поведал ему, что зря невеста из себя целку строит – свадьба-то «пионерская», иначе говоря, «по залёту». От выпитого он весь вспотел, расстегнул на груди рубаху и с каждой пиалой водки наливался густой, тяжёлой неприязнью ко всему вокруг. Масляные глаза его делались чернее, а блестящие от жирного плова губы кривила нехорошая усмешка. Может быть, подумал Печигин, он и меня к себе приблизил из-за того, что я не отсюда? Предположение выглядело правдоподобным, потому что Мансур то и дело предлагал Олегу выпить «за ваших»:

– Я всех ваших знаю! И Пугачеву вашу знаю, и эту, как её…

Он стал напевать, раскачиваясь и напрягая шею, какую-то песню, но Олег не смог её узнать.

– Да знаешь ты её, забыл просто… Ну, неважно. Я Киркорова вашего люблю! Красивый парень – Киркоров! А ты кого любишь?

Печигин пожал плечами.

– Не, ну как это?! Кого-то любить нужно обязательно!

Трудно было понять, говорит он всерьёз или шутит. В каждой фразе Мансура чувствовалась скрытая подначка, и в то же время ему как будто и в самом деле было интересно, что нравится Олегу. Печигин попытался перевести разговор на времена войны, чтобы подробней узнать, что случилось с жившими на другом берегу реки, но Мансур только махнул рукой.

– Забудь! Никто тебе здесь про это не расскажет. Война кончилась, все замирились, мертвяки в земле лежат и есть не просят, всё – как у вас говорят? – шито-крыто. Я бы тебе рассказал, но меня тут не было – три года за оппозицию воевал. – Он положил руку Олегу на плечи и доверительно сообщил: – Мы должны были победить! Да… – покрутил перед собой правой рукой, изображая скрытые махинации, и с отвращением произнес: – Политика!

Печигин закивал с пониманием, мол, политика такая дрянь, что о ней и говорить не стоит. Он уже не чувствовал себя настолько чужим среди коштыров, как прежде. Была ли причиной тому его связь с Зарой, или привычка, или выпитая водка, но окружающие больше не казались ему людьми иной природы. Они, конечно, заметно отличались от него, но каждый был другим по-своему, и оттого, что он теперь это видел, рассыпалась их общая коштырская инаковость. Олег же по-прежнему был для них чужаком, непонятно, как и зачем среди них очутившимся, и то, что Мансур вроде бы взял его под покровительство, только увеличивало в их глазах странность его присутствия. Печигин время от времени ловил на себе недоверчивые взгляды. Особенно пристально и безо всякого стеснения изучал его сидевший напротив единственный пожилой мужчина за столом в надвинутой до бровей тюбетейке, из-под которой Олега сверлили маленькие подозрительные глаза. Только ширина стола, казалось, мешала ему дотянуться до Печигина и ковырнуть его пальцем, чтобы выяснить, что у него внутри. Пытаясь что-то противопоставить этому разглядыванию, Олег достал фотоаппарат, навёл на соседа напротив, нажал на кнопку. Тот удовлетворённо заулыбался, точно с фотоаппаратом Олег сразу сделался ему понятен. Тут же захотел сфотографироваться Мансур, за ним и остальные. Перед объективом коштыры принимали лихие позы, поднимали бутылки водки, иные улыбались во всю ширину своих просторных лиц, другие, наоборот, хмурили брови, чтобы выглядеть серьёзно, подходя к съёмке ответственно. Многие хотели быть запечатлёнными с друзьями, снимались вдвоём или втроём в обнимку и бежали потом, расталкивая друг друга, смотреть на экране камеры получившийся результат. Из подозрительного чужака Печигин сразу превратился в самого нужного человека. Его окликали со всех сторон, и повсюду он видел коштыров, застывших в позах, в которых они рассчитывали войти в вечность. Или, по крайней мере, проникнуть за пределы Коштырбастана и предстать перед неизвестными людьми, которые будут смотреть снимки Печигина в Москве. Никто ни разу не спросил Олега, как получить свой снимок, и он сделал вывод, что это коштыров совсем не волнует, им лишь важно, что благодаря ему их увидят те, кто и не подозревал об их существовании.

Мансур пожелал сняться вместе с ним, и Олег отдал камеру одному из его компании, объяснив, как наводить и куда нажимать. Парень уверенно кивал головой, и только под конец объяснения Олег заподозрил, что тот ничего не понимает по-русски. Сфотографировав Печигина в обнимку с Мансуром (камера стояла в автоматическом режиме, и большого ума для этого не требовалось), он захотел сняться с ними третьим и передал фотоаппарат сидевшему рядом. Не успел Олег оглянуться, как камера пошла гулять по рукам. А в его пиалу между тем снова и снова подливали водку. Он попытался прикрыть её рукой и сразу услышал с разных сторон:

– Да что ты как нерусский!

– Разве русские так пьют?!

– Брат! За Россию! А ну давай ещё по одной!

Печигин понял, что его спаивают, но это его не встревожило. Может быть, говорил он себе, у них и нет никакого злого умысла, просто здесь принято, чтобы гость непременно напивался в стельку. Очевидно, порог, до которого его сознание способно было проявлять осторожность, уже остался позади, и теперь Печигину хотелось, отбросив все опасения, быть как можно более открытым – в смутной надежде, что его открытость не позволит коштырам плохо с ним обойтись. Он пил за своим столом и за соседними, расплёскивая водку, чокался с коштырами, которые обнимали его с бессмысленными возгласами: «Москва! Брат! Россия! Молодец!», похлопывая по плечу и не забывая доливать его пиалу. Если Олегу казалось, что собеседник владеет русским, он несколько раз пытался разузнать о сожженном кишлаке на другом берегу реки, но, едва до коштыра доходило, о чем его спрашивают, его знание русского вмиг пропадало. Он качал головой, разводил руками, непроницаемо улыбался: «Не понимаю… извини…» В конце концов Олег смирился, что больше, чем рассказала Наська, ему о случившемся не узнать, сдался и позволил коштырскому веселью захлестнуть себя с головой.