Юлия Добровольская - Любовники

Вошедшие поздоровались.

— Кто это, Аннушка? — спросила старуха, глядя на них подозрительно.

— Это Костенька с семьей, Раиса Никитична.

— Костенька умер, что ты мелешь, — бесстрастно ответила та.

— Это ваш сын, Константин Константинович. — Аннушка подошла к старухе и стала гладить ее по руке, лежавшей на подлокотнике кресла, словно только таким образом можно было донести до нее суть происходящего.

— А… сын… — По всему было видно, что она так ничего и не поняла.

Костя подошел ближе, присел на корточки рядом с матерью.

— Мама, здравствуй, — сказал он и взял ее сухую руку.

— Здравствуй, — так же бесстрастно ответила она.

И облик старухи, и вполне живой взгляд не допускали сомнений в ее адекватности. Но реакция, с которой она отнеслась к приехавшему через столько лет сыну, к его семье, которую прежде не видела, к единственному внуку, наводила на мысль: а вполне ли вменяема эта женщина?..

Как стало ясно позже, в житейской сфере мать была в полной мере в ладах с разумом, но, как только вопрос касался семейных и родственных взаимоотношений, происходил сбой. Серафиминого сына Сереженьку какое-то время после его рождения она считала своим, а саму Серафиму принимала за его няньку. Мужа она побаивалась, и с того дня, как в доме поселилась его любовница, она, похоже, просто перестала понимать, кто этот мужчина и что он здесь делает. Она избегала его, а за общим столом часто замирала и с напряженным выражением вглядывалась в его лицо и силилась понять что-то, чего так и не поняла до самой его смерти. Хотя сам тот факт, что «Костя умер», тоже дошел до ее сознания, но не вызвал никакой реакции. Вот в таком странном, но милосердном по отношению к несчастной женщине мире она и пребывала: никого не любя, никого не ненавидя, ни по кому не тоскуя. И только имя Сереженька вызывало на ее лице короткое легкое замешательство, похожее на попытку что-то понять или вспомнить — и при этом что-то очень приятное, — но тут же проходило, и все возвращалось на круги своя: утро было для того, чтобы встать с постели, вечер для того, чтобы лечь спать, голод возникал для того, чтобы поесть, и так далее и тому подобное. Она гуляла по берегу моря и кормила хлебом чаек, смотрела телевизор и обсуждала политические новости, она даже читала книги. Но никто не знает, как все это укладывалось в ее голове и укладывалось ли.

Серафима так и оставалась хозяйкой дома, раненного мужа и его денег. Отец Кости до последнего дня был и в полной памяти, и на своих ногах. А умер тихо, во сне. Судя по улыбке, застывшей на его все еще красивом лице, за душой его прилетали ангелы. И мудрая сердцем Аннушка по-своему логично объяснила этот факт: Константин Константинович-старший хоть и вел неправедный образ жизни, но делал он это искренне, с любовью, никого не желая обижать, а если кто и обижался или чувствовал себя ущемленным, так только по собственному желанию.

— Смотри-ка, — заметил Гоша с юношеским прямодушием чуть позже, — и среди православных попадаются продвинутые. Это же только просветленный человек мог так сказать: хочешь быть счастливым, будь им.

Костя, Дина, Гоша и Аннушка сидели на берегу моря, там, где когда-то был огороженный пляж семейства Колотозашвили — чистый, обустроенный. А нынче волны прибивали к берегу мусор в виде жестянок из-под пива и пластиковых бутылок.

Аннушка рассказала о Сереже, который был очень трудным, избалованным мальчиком, учиться не хотел, всех взрослых в доме он презирал и только с Аннушкой иногда проводил время, — почти в полном молчании. Однажды он спросил ее:

— Расскажи мне о моем настоящем отце: какой он?

В доме поддерживали легенду об отце Сережи, бросившем его с матерью у своих родителей, которых Сережа называл бабушкой и дедушкой.

Аннушка сказала, что Сережа мог бы гордиться своим отцом и, когда он станет старше, он сам все поймет и перестанет винить и ненавидеть родных.

Его мать между тем жила своей жизнью до недавнего времени: у нее были свои друзья-компании, где она и пропадала подолгу, родив сына и бросив его на попечение Аннушки и Раисы. Но к старости ближе успокоилась, вернулась в дом и даже занялась хозяйством.

Лет в пятнадцать Сережа вдруг образумился и пошел в мореходное училище. Сейчас работает механиком на рыболовных судах. В отпуск приезжает раз в году, ненадолго, потом куда-то исчезает и в очередной рейс уходит не из дому. Он очень закрытый, необщительный, и никто не знает ничего о его жизни — даже о том, есть ли у него семья или нет.

Когда самолет вырулил на взлетную полосу, Костя крепко сжал Динину руку и сказал тихо:

— Я рад, что мы побывали здесь, — и отвернулся к иллюминатору.

Дина положила голову Косте на плечо и прижала его ладонь к щеке. А чуть позже он добавил:

— Хоть Серафима и отказала мне в разводе в очередной раз.

— Бог ей судья, — сказала Дина.

Сидящий впереди Гоша повернулся, посмотрел на родителей.

— Я вас очень люблю, — сказал он.

Дина устала ходить и села на корточки, прислонившись спиной к стене.

Из двери реанимационной палаты вышел молодой доктор. Он заметил Дину, сидящую тут же, у двери, в углу.

— Вы Колотозашвили? — спросил он.

Дина поспешно поднялась.

— Я не… это не важно… что с ним?.. — Она впилась взглядом в доктора.

— Состояние вашего мужа стабильное, — ответил доктор.

— Я хочу его видеть. Доктор, пожалуйста.

— В реанимацию мы не пускаем посетителей…

— Я не посетитель! Понимаете? — Она начала горячиться. — Я его… Я его часть… я половина. Понимаете? Вы должны меня впустить… ровно на три секунды…

— Это исключено… Опасности никакой. Идите домой… Завтра, если все будет хорошо…

— Мне не нужно «если»! Доктор!.. И вам не нужно! Для этого я должна побыть рядом. Три секунды. Ровно! Обещаю! Вы считаете до трех, и я ухожу. — Дина говорила с обескураживающим напором и убежденностью.

— Это исключено. Даже говорить на эту тему не будем. — Доктор попытался вернуться в палату.

Дина перешла на другой тон:

— Я умоляю вас! Я встаю на колени. — И она решительно опустилась перед доктором на колени.

Он попытался поднять ее:

— Встаньте, пожалуйста! Что это такое?.. Есть правила… С вашим мужем все в порядке.

— Пустите меня к нему на три секунды. — Дина смотрела твердо и спокойно снизу вверх на растерявшегося доктора.

— Хорошо… — сдался доктор.

Дина вскочила на ноги.

— Я спрошу разрешения у зава. — И вышел.

Минут через пятнадцать он вернулся и протянул Дине белый халат со словами:

— Только в виде исключения.

Дина, волнуясь, стянула с себя плащ, путаясь в шарфе и полах пиджака, и бросила его в угол у двери. Доктор недоуменно наблюдал за ней.