Сергей Самсонов - Проводник электричества

Центр репродукции — противное, механистичное название — был спрятан в глубине большого лесопарка, который открывался всем бездетным женщинам, наверное, обещанием основательного рая: сухие медные стволы отборно-мачтового леса, кипение молодой листвы и толкотня капустниц над полянками, ничем не нарушаемый естественный порядок, безостановочный прирост живого, но только Нине все это сейчас представилось баюкающей ложью, во всем, вот даже в стеклянистых нитях паутины, мерещилось чрезмерное старание естественности этой успокоительной достигнуть.

Стерильной белизны и пятизвездочно-гостиничного вида здание не обещало ничего, помимо премиального качества сервиса и «современных медицинских технологий»; лечиться и лежать здесь было дорого, стоять по государственной программе в очереди — долго, месяцами, хотя две трети мест и отвели «бюджетным» мамам. Сейчас ее проводят ко все той же Серафиме Наумовне Хилемской — такой ахматовского вида, грузной заслуженной старухе, которая держала в кабинете анатомический муляж — безрукую безногую Венеру с открытой для ознакомления репродуктивной системой — яичники, фаллопиевы трубы… всё из раскрашенного пластика, в натуральный размер; она не понимала, Нина, такой — ну, мягко говоря — бестактности по отношению к больным: зачем напоминать, показывать, как это все должно работать у тебя, если б могло работать, как должно?

Но возмутиться, попенять, конечно, не отважилась (это Камлаев, помнится, вот в этих кабинетах закатил — зачем показывать муляж мужского члена импотентам? — и не угомонился, пока не выпустил в пробирку каплю, кишащую ста миллионами подвижных и живучих головастиков — Озирис, Зевс, излившийся в ночное небо не больше, не меньше, чем Млечным путем. Тогда им все это еще было смешно). Да и чего там? Кроме этой жестокой «шутки юмора», ей было нечем Серафиму попрекнуть: хороший врач, живо-участливая женщина, могла заиндеветь, забраться с головой и ногами в панцирь профессиональной безучастности. Отгородиться от людей вот этой своей бодро-розовой безногой Венерой с распахнутой сквозняком бесплодия маткой. Когда каждый день на приеме кричат, костенеют, немеют, выплакивают с черными ручьями боевой раскраски молодые глаза. Когда вот столько… безнадежных. Но Серафима не привыкла, нет, не заросла ледяными хвощами. Честна предельно, не сюсюкает. Проблемами делится личными — не в целях терапии, не чтобы показать, что вот и у нее, державной жрицы, не все слава богу, и дочь нездорова, и муж недавно пережил микроинсульт, а просто потому, что так ей больше по сердцу — как бабе с бабой, а не как врачу с больной.

Узнав от Нины «новости», как будто не поверила; в глазах мелькнуло что-то — так сразу и не скажешь, что — вот это знание предела, за которым вся власть врача кончается и начинается самоуправство природы и судьбы.

— Вот, значит, как. Тебе-то яйцеклеток, по большому счету, осталось всего ничего. А тут как по заказу. Твой словно почуял, что надо, ну или ты сама. Шучу, шучу.

Ей было поразительно, с какой охотой врачи, — ну, то есть «вульгарные материалисты» — начинают ссылаться на вышнюю помощь или пенять, напротив, на ее отсутствие; им вроде не положено, врачам, питать доверие к чуду. А получается наоборот: что вот они, врачи, и знают истинную степень бессилия человека, который со своим неутомимо-дерзновенным разумом, с достигнутой способностью переиначить генетические коды по-прежнему не может противопоставить почти что ничего законам самой жизни.

— Страшно мне, страшно, — у Нины вырвалось само собой.

— Ну, правильно, страшно. Кому ж не страшно в положении? Одним кукушкам и не страшно. Давай мы горячку не будем пороть. Давай сперва мы сделаем с тобой все анализы, мне что-то кровь твоя не нравится. Как себя чувствуешь? Тошнит?.. Ну, это хорошо, нормально. Какие в пище появились предпочтения? Соленое-острое-кислое? Не хочется в рот — всякие гадости? — Так Серафима буднично с ней говорила, о таких мелочах, как будто ничего серьезнее и страшнее с ней, Ниной, и быть не могло. — Ну, знаешь ли, бывает, и землю начинают есть.

— Да нет, вот что-то за собой не замечала.

— Мужчина-то твой где? С тобой?

— Нет, я одна.

— Это как ты одна? Давай-давай зови.

— Его здесь нет. Он ничего и не знает, — и пожалела, что открылась, понимая, что не могла иначе — прорвалось.

— Ну, здравствуйте… а кто же должен знать? Марь-иванна из четвертого подъезда? Совсем тебя не понимаю.

— А что тут понимать? Пожили — больше не живем.

— Так, очень интересно. А напоследок, значит, решили еще раз попробовать — за что боролись, да? Отметить расставание, так сказать. Уже поврозь, но почему-то в этот раз особенно старались. Не понимаю я вас что-то, люди-человеки.

— Рассказывать и долго, и не хочется.

— Да, нагрузила ты себя — уж где тут полностью теперь на животе сосредоточиться. Я же вас знаю все-таки немного, была в вас эта прочность, которую ни с чем не спутаешь, вы на людей похожи были — не на кроликов. Чего ж твой композитор? Неужели не выдержал? Что не даешь наследника? Расплылся, обвалился, не захотел тебя держать? Или молодость вспомнил? Эх существа — мужчинки. Как он тебе в глаза теперь-то будет?.. Все, все, не лезу. Сейчас еще об этом думать не хватало. Забудь — приползет. Есть маленький, главное.

Немного стало легче от этих слов, вот от того, что Серафима называла уже ребеночка ребенком, так, как сама бы Нина назвала; немного стало легче от сноровистых медсестринских манипуляций — с пипетками, иглами, приборными стеклами; успокоительная будничность и деловитость давала ощущение защищенности; ей, Нине, появилось чем заняться — работать кулачком, садиться, приспускать, ложиться, давать там у себя немного щиплюще, язвяще поскоблить или просто прохладно коснуться; все это — каждая иголка и каждый стерильный контейнер — имело самое прямое отношение к важному внутри, и кроме этого, ей ничего уже не надо было. Весь смысл был теперь вот в этом кропотливом, мелочном слежении за каждой ничтожной внутриутробной переменой. И лишь порой становилось приступом до задыхания жаль, что совершенно она пока в себе его не слышит.

Так был он далеко еще, такое было расстояние между ним и Ниной, между живой горошиной и предстоящим детским человеком — на световые миллионолетия, несоразмерное с великой черной ледяной пустотой между соседними планетами… и так она в одно и то же время страшилась и хотела наступления той минуты, когда его покажут ей впервые хотя б издалека, хотя бы на экране ультразвука сквозь пушистые эфирные помехи: вот голова, вот ручка, которой он как будто машет ей, передает привет и обещает: «скоро буду».