Сергей Самсонов - Проводник электричества

Жизнь оказалась длинной; мир, сжавшийся, стеснившийся в бесконечный тупик — в котором смертному, безродному, бесноватому «я» осталось лишь прожрать невосполнимое, — вдруг развернулся, разогромился, разнесся вширь и в высоту, так, будто ты вернулся в детство, в свободную по всем осям страну, и взгляд Камлаева, оцепеневшего от благодарности — в молчании, полутонах рябины и малины, в прозрачности и горьком дыме умирающей природы, — теперь надолго застывал поверх богатого антоновкой яблоневого сада, поверх стального зеркала реки и подвигался, не опережая теней беззвучных безымянных облаков, туда, где сходилось небо с холмами и с необыкновенной освобождающей силой, навылет разъяснялась природа музыки, просвеченная стойкой тишиной.

Врачи им разрешали пока что жить на даче, и то, что разрешили, не положили под присмотр в больничных стенах сразу же, не уставал он Нине предъявлять как доказательство того, что все у них идет как надо. Да, каждую неделю ей нужно было в понедельник заголять, давать перехватить жгутом свою худую руку с синюшным от уколов сгибом и дожидаться новых результатов исследования крови, которая никак не поправлялась, невзирая на Нинины исколотые вены и комплексы железа с никотиновой, фолиевой и аскорбиновой кислотой.

Закутавшись по подбородок в плед, она часами сидела на веранде, учась у окрестных садов, у леса, у земли покорности судьбе и прилежанию в выполнении назначенной задачи; с пустым, немым, каким-то слепо-сострадательным лицом соединялась, перейдя и не заметив грани, с беднеющей ужесточавшейся травой, с речным простором, с колодезно прозрачным, крепким воздухом, несущим бережно ее немое, Нины, обращение к известной силе, что поровну дарила всем свою рассеянную ласку — и женам, берегущим плод во чреве, и мощным упрямым живучим корням вот этих старых узловатых яблонь, роняющих крепкие паданцы, которые, сорвавшись, ударялись оземь, как сердце о грудную клетку.

Полоской забрезжившей зари всходила, проступала на лице смиренно-робкая и в то же время храбрая, бесстыдная улыбка, и легкой, почти неуловимой зыбью творилось в Нинином овале любование тем, кто был так далеко сейчас и в то же время так, до обмирания, сердечного обрыва, близко.

Шемяще странно было видеть, как она меняется с дитем неуловимыми ничьим на свете ухом перепевами, как она слушает и слышит его каждую минуту, — сама себе и резонатор, и инструмент, и звук, и исполнитель, — как пребывает всем составом, будто рыба в родной стихии, в этой музыке, к которой ты ни сном ни духом никогда не сможешь подступиться.

То, что теперь стало известно всем домохозяйкам, — о том, что плоду и слышна, и нравится, и даже надобна для роста и здоровья с первых дней мелодия, и надо накрывать беременный живот наушником, — лишь сделало внутриутробное, отъединенное от мира бытие еще запретнее, заповеднее, непостижимее. Как поет мягкий космос утробы? Что там дано услышать будущему человеку — глубже младенчества и раньше нашей жизни, в самом первоистоке, в пульсирующей материнской лаской вечности? Что за любовные послания проходят у него в ушах и длятся необыкновенной, высшей, — конечно, позабытой на этом свете — мелодичностью? Что за истину мать-божество зачинает в каждой клетке растущего тельца? Какой мягко-переливчатой фигурацией она укутывает плод, изнеживает, холит, согревает? Как рассекается мелодия по клеткам-голосам на тоны? Каким вокализом, каким восходящим в вышние недра «Аллилуйя» завершается деление каждой клетки? Какой рождается в ничтожной, размером с кулачок, горячей матке неслыханный, недостижимый звукосмысл?

Его, камлаевские, хватка, чуйка, многознание были сейчас ничто, дар был — не ему, не голодному… но что-то начинало вдруг происходить и с ним, уже нечистым, оторвавшимся от материнского истока музыки; что-то другое, новое, примкнув к ушам стеной благодарения и стыда за посягательство на тайну, уничтожало прежнюю камлаевскую личность, уже не нужную, и та же самая, неотделимая от жизни в Нининой утробе, от бережного воздуха вокруг, свободно-отрешенная пульсация неуловимо зачиналась и росла в камлаевской насыщенной, согретой, уже не сиротливой пустоте. Нежности последыш, нелепости приемыш, бесстрашно-беззащитный, трепетно-ранимый, доверчивый, свободный, как первый вдох и выдох, moll струился по тонам простого, бедного трезвучия и расходился бесконечными обертональными кругами в пространстве над стальной неподвижной рекой, в горячем сокровенном космосе обыкновенного живого живота.

Они гуляли много; та бездумная щедрость, с которой она прежде расточала свою легкую и гибкую пружинистую силу, теперь куда-то подевалась, и, сделавшись законченной сквалыгой, скупердяйкой, она не допускала тратиться впустую, на всякий лишний, бесполезный, необязательный размах, и двигалась теперь с щадящей медлительной осторожностью, так, будто постоянно соизмеряла теперь силу каждого движения с той настоящей работой, что предстояла Нине в самые ответственные месяцы, недели и часы и на которую ею будет израсходован весь неприкосновенный и должный оказаться достаточным запас.

Ей было хорошо, спокойно; земля не уходила из-под ног; кровотечения, из-за которых ее продержали в больнице пять дней под бдительным присмотром медсестер, не возобновлялись, и Нина, долго отдыхавшая у каждого древесного ствола перед любым обыкновенным спуском и подъемом, заметно оживала, бледно розовела, и ей уже хотелось им руководить, когда он собирал в саду засыпавшие землю паданцы и отделял червивые, наклеванные, изъеденные слизняком от чистых, крепких, замечательно не тронутых. И не хотелось думать, вспоминать, что вот пройдет всего три дня и надо будет ехать им опять в больницу — ложиться под прицел сверхчутких, непогрешимо объективных аппаратов, давать себя опутать проводами, присосаться к груди и животу снимающими показания резиновыми щупальцами, смотреть, как тянутся унылой канителью по трубкам капельниц цветные жидкости, которые должны восполнить недостаток питательных веществ и подкрепить телесную органику. И, обмирая, ждать, что что-то новое откроется — иная, пострашнее недостаточность, уже без всяких шуток, без сюсюканья.

Уже было известно, что у Нины растет, в ней крепнет, спит и изнуряет мать дите мужского пола; ему, Камлаеву, скоту, всегда казалось, что у него быть должен сын, и сразу вслед за этим откровением врачи взялись за них, за Нину и детеныша, всерьез. Сперва Серафима все супила брови над новыми листками с красными кружками, проставленными умной машиной, обозначающими будто уровень опасности; потом пришел какой-то новый доктор, изящно худой, остроплечий, с отточенным профилем и такими глазами за стеклами узких очков, что в них ни при каком условии не получалось заглянуть — не то чтобы их прятал, но ничего в них не было, с равным успехом можно было смотреть на стальную зеркальную воду. Кивнул, представился бесцветно — «Андрей Сергеевич» — и сел безмолвно, неподвижно в уголке, как человек с петлей, нешумный исполнитель. А Серафима объявила, что все-таки придется сделать биопсию, и Нину тотчас, «не откладывая», препроводили в белую стерильную приветливую пыточную.