Михаил Веллер - Заговор сионских мудрецов (сборник)

— Ка-акие люди! — весело закричал все тот же смуглый и маслиновоглазый брюнет Ачильдий, лаковый красавец из бухарских евреев. — Явились наконец. Водка стынет!

И немедленно в какой раз пожаловался, что проработал здесь уже черт-те сколько лет и написал со всех фабрик объединения все, что возможно придумать про изготовление обуви. «Когда я вижу человека с ботинком не на ноге, а в руке, мне хочется вырвать этот ботинок и дубасить им его по башке, чтоб обулся и исчез вон!»

В дверь просунулся седеющий Гришка Иоффе и со своей ехидно-интеллигентской ухмылкой пересчитал бутылки.

— Можешь не считать, Григорий, тебе обрубиться хватит, — уверил маленький Витька Андреев и мотнул эспаньолкой.

— Ну так и пора начинать, не фиг остальным опаздывать.

Спичка немедленно отправился в раковинно-посудный закуток резать сыр и колбасу. Мы отковырнули пробки, развели первую по стаканам и подтянулись вокруг низкого стола для летучек, крытого исцарапанным красным пластиком.

— Не может быть!.. — высоким молодым голосом сказала Оля Кустова (наша «культура», редактор «Детгиза» и «Лениздата», далее — везде), поерзала, умещаясь на стуле, нюхнула, вздохнула и зажмурилась.

Стаканы стукнули, звякнули, столкнулись.

— Ну что, за «Скороход», мальчики, — сказала тощая и уважительно сияющая мамка-Рита, и мы выпили.

В этот самый миг, разумеется, прихромал опаздывающий всегда и в любых ситуациях бородатый Бейдер.

— Блядь, они уже, конечно, пьют, — прогудел улыбчиво матюжник Бейдер и поставил «Столичную». Ногу он сломал на тренировке карате, и все ржали, что загипсована левая, рабочая, чем теперь писать будет?

— Совсем ты расслабился в своем Иерусалиме, — подколол фотошник Фрома, сдвигая козырьком назад неснимаемую капитанскую фуражку и щелкая камерой. — Здесь тебе не паршивый «Маарив», а единственная в мире ежедневная газете обувщиков. Как справедливо заметил посол Бовин, если что и погубит Израиль, так это раздолбайство евреев.

— Ты на себя в профиль давно не смотрел? — спросил Вовка, стуча ногой, как статуя Командора. — Ариец. Бердичевский самурай. А до Иерусалима еще дожить надо. Я лично собираюсь работать здесь. Это единственное место, где можно работать.

— Да сообрази ты наконец, Бейдерино, — сплюнул Саульский, — что вся наша работа здесь на хрен никому не нужна. Делали говенную обувь — и будут делать, хоть ты им «Анну Каренину» напиши.

— А куда ты с подводной лодки денешься? — хмыкнул Вовка, повертел луковицу, заправил в бороду и хрустнул…

— Да валить всем отсюда надо!

— Довалились уже, ступить некуда — везде сидят вот такие. А я хочу, чтоб прошло много лет, и вы все намотались по разным местам, а потом пришли в «Скороход», — сказал Бейдер. — Где я буду сидеть главным редактором.

— А меня ты куда денешь, Володя? — кротко спросила Рита.

— В министры печати, — цинично польстил он.

— Ну — намотались, — сказал Ачильдий.

— Ну — приехали, — сказал Саул.

— И я вас — возьму! — торжественно пообещал щедрый Бейдер.

— Возьми петуха за бейцы! — прыснул водкой толстый Спичка.

Мы все еще не обвыклись друг с другом, не обмялись. Глазам было странно. Бывшая когда-то целым залом редакционная комната стала маленькой и бездарно освещенной. Выпили по третьей реанимирующего напитка и закурили.

Совмещение настоящего и будущего, или, если иначе взглянуть, прошлого и настоящего, с повышением градуса пошло легче, естественней.

— Здесь расти дальше некуда. Бесперспективно, — пригорюнившись, поделился Гришка Иоффе и как бы сморгнул слабую слезу. Бескостно оползая в дерматиновом полукреслице, он сделался похож на маленького, поседевшего, домашнего и безвредного змей-горыныча. — Книгу издать невозможно. Издательства забиты на пять лет вперед. В Союз писателей не вступишь…

Писал он так себе. Все потупились. Вялый-то он был вялый, но в глубине немножко ядовитый.

— Гриша, — предостерег благодушный Куберский, — не делай глупостей. Ну, издашь ты в Магадане свою книжку детских стихов — и это стоит того, чтоб разводиться с Жанной? Трехкомнатный кооператив от «Скорохода» ты купил, в партию и в Союз журналистов вступил, зарплату получаешь, — живи спокойно!.. Не дергайся.

Мы знали, что речи эти в пользу бедных. Гришка проторчал в своем Ягодном, зековской столице Колымы, пять лет: вернулся несолоно хлебавши, усох, опал, постарел, и теперь платит алименты и по выходным гуляет с выросшими детьми. Сам дурак. А жалко бедолагу.

Труднее всех было с Мишкой Зубковым. Мишка спился, опустился, не вылезал из депрессии — голливудский красавец, умница, талант, «Мистер филфак» все пять студенческих лет. Он блестяще писал, пел, как Карузо, играл на всем, что издает звуки, и переводил со всех языков. Бабы падали штабелями. До времени он посеребрился, остригся коротко, надел очки, знал все ночные шалманы в городе, ходил в засаленной куртке, и в один гадкий петербургский вечер бросился на Финляндском вокзале под электричку. Зрелище было серьезное даже для штурмовой бригады «скорой», прилетевшей на «попал под поезд». Они вызвали транспорт из морга, и то, что осталось на рельсах, лопатой собрали в черный пластиковый мешок.

— Зубкович, — сказал Саульский, — да ты выглядишь еще лучше, чем раньше. В каком ты опять круизе набрал такой миллионерский загар?

До «Скорохода» Мишка два года плавал пассажирским помощником на «Лермонтове» и был любимцем публики и команды.

— На Южном кладбище, — в лучших традициях черного университетского юмора захохотал Мишка.

И все захохотали следом, а громче всех я, потому что в это время я уже жил в Эстонии, и Гришка Иоффе пытался задним числом сделать мне выговор по телефону, что я не приехал на Мишкины похороны. Хотя а) я не знал; б) гроб все равно не открывали; и церемония превратилась в крепкую помойку памяти товарища.

А вот сидит товарищ, и хоб хны. Хрен ли нам Колыма, хрен ли электричка.

Мишка мягко улыбнулся и налил себе пива.

— Не сдувай пену! — закричал Бейдер, и все снова загоготали.

Мы пили пиво у ларька на углу Воздухоплавательной, и Мишка не глядя сдунул пену на лицо вышагнувшего сзади мужика. Еле отмахались. Компанию мужика особенно оскорбило, что смешливый Бейдер просто зашелся в экстазе. Он как раз перед этим удачно заплел вежливую критическую гадость про Маринку Галко: про ее самомнение как насчет гениальных материалов, так и насчет неотразимой внешности, но яд еще не был излит.

— Вот пройдет лет двадцать, — принял Мишка кружку, — и красивой Маринка быть перестанет, а дурой так и останется. — И сдунул пену. И попал.

Грузинская княжна Маринка Галко, бывше-будущая Куберская, Токарева и Гусева, сидела напротив на диване и щурила мохнатые ресницы. Хлебом ее не корми — дай по-охмурять ближнего: а потом самовлюбленно шлепнуть его по рукам, тянущимся ответно куда надо.