Игорь Сахновский - Острое чувство субботы. Восемь историй от первого лица

Где-то с месяц назад Федюша сам нашёл мой номер телефона, сразу перешёл на «ты» и предложил, как он выразился, оформить ему жилплощадь, состоящую не то из девяти, не то из одиннадцати комнат. Я спросил: за что именно мне такая честь?

— Так ты же у нас живая легенда. Про тебя даже Степан Владимирович знает!

Я не стал спрашивать, кто такой Степан Владимирович. Уж как-нибудь обойдусь без этого знания.

В тот раз Федюша позвал меня в ресторан «Троекуровъ» и первым делом выложил на стол кожаную папку с золотым тиснением, похожую на дембельский альбом. Мне предлагалось оценить по достоинству пачку цветастых коллажей, слепленных кем-то очень старательным под Федюшину диктовку. Это была провинциальная мечта о высоком дворцовом стиле: винегрет из ампира и рококо. Фигуристые буфеты с росписями, комоды на львиных лапах, нашлёпки из бронзы. На кухне и в ванной крупноформатная плитка от Версаче с головой Медузы Горгоны — и на стенах, и на полу. Лакированные бараньи рога, завитушки. И жирная-прежирная позолота на всём, включая сантехнику… Одним словом, я оценил.

Я сказал: «Чудовищно красиво», — и посмотрел на часы.

Федюша как-то сразу наморщился: «Пренебрегаешь?»

— Да нет, — говорю, — как можно. Грандиозный проект. Но я-то здесь при чём? Всё уже придумано без меня. Мне совесть не позволит запятнать своей подписью такой, не побоюсь этого слова, Версаль.

— А ты что думаешь, я не могу понять? Могу! Я тоже не зверь какой-нибудь! Воля художника, самовыражение и всё такое… Но у меня для тебя будет специальный заказ. Очень специальный! Так сказать, на десерт.

В этот момент официант принес водку и блинчики с икрой.

Федюша выпил две рюмки подряд и заговорил с полным ртом:

— Вот ты говоришь, духовность…

Слово «духовность» я не произносил никогда. И «самовыражение» — тоже. Мне легче пойти в ванную и повеситься, чем произносить такие слова. Я даже могу дать совет: если человек толкует тебе о самовыражении, духовности и о народных чаяньях — бойся, как бы он тебя не обокрал. По крайней мере, добра от него не жди.

Я дослушал инновационную Федюшину мысль о том, что девушки за духовность не отдаются. Им голову сносят кураж, сила и блестящие бирюльки. На мой вопрос, много ли в его бизнесе куража, Федюша с грустной прямотой ответил: «Не много. Но всегда есть крутой выбор». — «Какой, например?» — «Например, заплатить или застрелить. Грубо говоря, но мягко выражаясь».

Уговорив кроличью ногу в сливочном соусе, пельмени из оленины и грейпфрутовое желе, Федюша вернулся мыслями к своему очень специальному заказу.

Вот что мне было сообщено. Спальная комната в его доме должна иметь «прихожую», или предбанник, или что-то вроде приёмной — как перед важным кабинетом. Чтобы, значит, там создавалось настроение для будущего ночного таинства. Атмосфера в этом предбаннике должна быть возвышенной и очень волнительной.

Чувствовалось: если это и бред, то любовно выношенный, и ради предбанника своей мечты Федюша не пожалеет ничего и никого. Напоследок он сказал почти с угрозой, что верит в мою гениальность и будет ждать уникальных идей.

Я обещал подумать, сглотнул вторую порцию двойного эспрессо и уехал домой, где немедленно забыл о Федюшиных изысках. И вот теперь, спустя месяц, он достал меня по телефону в самый неподходящий момент.

За шесть минут до этого я чуть не отхватил себе мочку одним неловким движением опасной бритвы. Ухо вроде осталось на месте, но крови хватило бы на два триллера. В кастрюльке на кухне варилось яйцо в мешочек, подпрыгивая в такт кипению и словно дразнясь невозможностью уследить за его растущей крутизной. Поверх зеркала с моей недобритой окровавленной образиной голубел клейкий листочек для заметок, где я записал дату августовской операции. И надо всем этим безобразием телефонная трубка исполняла арию Федюши о том, что блестящий, «конгениальный» проект уже должен быть готов и не сегодня завтра показан клиенту.

«Да, — говорил я отчаянно честным голосом и притискивал горячий ватный снежок к помертвевшей скуле, — да, не сегодня завтра!» Не знаю, зачем я себя так вёл. Чего ради люди сами с головой лезут в ловушку и до такой степени уродуют себя? Наверно, по инерции жизни.

Я выбросил подгоревшее яйцо, лёг на спину, закрыл глаза и вообразил комнату без стен — бесконечно просторную и тёмную, как космос.

Через два с половиной часа Федюша с недоверием спросил, как это можно технически устроить. Технически хотя бы так: зашиваем стены и потолок в гладкую бархатную ткань чёрного цвета, которая проглотит все лучи и блики, а сама будет практически невидима. Два точечных источника света нацеливаем на центр комнаты. И посреди этого «космоса» ставим доисторическую фигуру: первобытную каменную бабу, наподобие Венеры из Виллендорфа. И больше ничего.

Здесь Федюша заметно оживился и начал допытываться, как выглядит первобытная Венера и насколько она хороша собой. Даже уточнил, имеются ли у неё сиськи-письки и прочие половые признаки. Меня слегка мутило от разговора, но я по возможности твёрдо ответил, что признаки имеются. Там, в сущности, больше ничего и нет, кроме половых признаков, она только из них и состоит. Но насчёт «хороша собой» лучше вообще забыть: скорее страшна собой, как и подобает языческому идолу.

Федюша настолько воодушевился, что в тот же вечер позвонил мне снова, чтобы выяснить размеры статуи. Я ответил, что размер мы выберем сами, когда будем заказывать копию. «Никаких копий! — сказал строгий Федюша. — Только настоящую, в полный рост!» И, несмотря на то, что я деликатно промолчал, он тут же конвертировал свои намерения в твёрдую валюту: «Ну, сколько она там может стоить, триста — четыреста тысяч евро? А мы что, не знаем цену искусства? Знаем. Даже если и шестьсот! Как говорится, торг уместен…»

По утрам я чувствовал себя чем-то вроде подбитого линкора. Только не знал, где пробоина.

Раньше я пробуждался со счастливым и свежим, как холодное яблоко, ощущением: всё ещё будет.А теперь это ощущение начисто пропало. Впервые за долгое время я не встал сразу с постели, а застрял под одеялом и включил телевизор. Правда, убрал звук.

На канале Animal Planet обезьяний младенчик терзал сосок своей терпеливой мамаши, таращился в разные стороны, и в его ошеломлённых глазках читался неотложный, можно сказать, решающий вопрос: «Зачем я сюда попал? Зачем это всё? Ради какого фига!?»

Если честно, я бы и сам хотел услышать ответ. Я бы даже добавил звук. Но Animal Planet уже отвлёкся на каких-то щекастых беспонтовых хомяков. В другое время я бы, может, их пожалел: они так старательно суетятся, а живут так недолго. Но тут я вспомнил, что при сегодняшнем раскладе любое из этих существ запросто меня переживёт: они ещё будут видеть и дышать, а я — уже нет.