Марина Королёва - Верещагин

— И где вас учат так целоваться? — я пытался продышаться.

— Кого это «вас»? — смеялась она.

— Ну, вас… молодых, — сказал я честно.

Она посмотрела на меня хитро и показала язык. А потом вдруг разом стала серьезной.

— Что, родной мой? — спросил я. — Что у тебя не так?

Я огляделся, увидел невдалеке свободную скамейку.

— Ты очень торопишься? — Это я осторожно прощупывал почву. — А то присели бы.

— Нет, я совсем не тороплюсь. Можем посидеть.

Мы сели на скамейку. Я не знал, что и думать. А главное, не знал, хочу ли я услышать то, что она мне сейчас скажет.

— Так что, ты ушла с работы?

— Да нет, как видишь, просто редакцию сменила, давно было пора.

Она рассказала, как приехала в то утро в телецентр, побежала узнавать, что случилось, да так и осталась помогать в отделе новостей. В эти несколько дней, когда город ждал ввода войск, а потом и танковой атаки на воскресном митинге, работала почти безвылазно, редактировала, организовывала съемки, сама несколько раз выезжала со съемочными группами. На щеках у нее сейчас снова появился румянец, она ожила. Видно было, что работа по ней, она попала в точку.

— В общем, мне предложили контракт, пока на три месяца, и я сразу решила: да.

— Не страшно было?

— Страшно? — она как будто не поняла меня. Потом засмеялась: — Страшно мне было, Профессор, когда я первый раз шла к тебе… Шла и не знала, что это будет.

— А теперь знаешь?

Зря я это спросил. Она молчала. И, как мне показалось, чего-то от меня ждала. Впрочем, я мог и ошибаться, никогда не понимал, о чем думают женщины, когда вот так вот смотрят. А смотрела она прямо перед собой.

— Ну, а в остальном как? — спросил я, просто чтобы не молчать.

— А в остальном, — она перевела взгляд на меня, — я ушла от мужа.

Теперь она не отводила взгляда, смотрела прямо на меня, а мне хотелось провалиться сквозь землю под этим взглядом. И еще я вдруг ужасно испугался.

— Ты сказала ему?

— Что?

— Ты сказала ему… ну, про нас?

— Конечно.

О боже. Так я и знал, так я и думал, что этим все кончится, с ее-то нравом, прямым, как указательный палец моей матери.

— И что он?

Лицо у нее стало страдальческим:

— Что ты хочешь узнать? Что именно тебе интересно? — видно было, что говорить ей трудно. — Был скандал.

— Так я и знал, так я и думал… — я пробормотал это уже вслух.

— Послушай, это кончено уже. Я все равно не стала бы с ним жить, я просто не могла. Тут все сошлось: я была у тебя, в город вошли танки, он стал меня искать, не мог найти, я уехала на работу, родители тоже ничего не знали и поэтому сказали ему какую-то ерунду, там, куда он звонил, меня не оказалось. В результате, когда я приехала домой… то есть к нему домой, пришлось мне все ему сказать, — она запнулась, — ну, почти все. А когда я сказала, то оставаться там уже не могла. Чего же непонятного?

— И где ты сейчас?

Она пожала плечами:

— Вернулась к родителям. Пока, — она снова подняла на меня взгляд. — Они только рады, даже спрашивать ни о чем не стали. Я просто сказала им, что вернулась домой, вот и всё.

Я молчал, подыскивал слова. Она тоже молчала.

— Зачем ты это сделала? — спросил я тихо, почти про себя.

Она смотрела на меня, как будто не поняла.

— Что именно?

— Зачем ты ему сказала?

— А как иначе?

— Господи, ты не представляешь, каково это… Не представляешь! Для мужчины это всегда удар ниже пояса, это смертельно.

Я как будто перенесся в то дачное лето, во времена истории с Крейдлиным, я вспомнил острую боль, которая разом отсекает тебя от прежней жизни. Вот она была, нормальная, а местами даже счастливая, и только сейчас ты это понимаешь, да поздно уже.

— Но как я могла ему не сказать? Врать я не хотела. В конце концов, мы прожили не один год вместе.

— Тем более! — мне казалось, что я почти кричу, хотя это наверняка было не так, это просто внутри у меня все кричало. — Зачем же наносить удар, да еще такой?! Ведь мы родня.

— Постой, постой… — теперь она смотрела так, как будто не верит моим словам и пытается их уточнить, перепроверить. — Ты хочешь сказать, мне надо было промолчать и остаться с ним?

Я ответил не сразу:

— Может быть, и так, — я помолчал немного и повторил: — Может быть, и так.

Глаза у нее разом посветлели, но как-то грозно посветлели.

— Боже, ты боишься? Скажи, Профессор, ты его боишься?

Догадаться было нетрудно. Да, я боялся. Это было моим кошмаром все последние дни: я представлял себе, как мне звонит брат, или вот он звонит жене в мое отсутствие, или приезжает без звонка, я открываю дверь, за моей спиной сын или жена, а он стоит на пороге, делает шаг ко мне… Объяснить, чего я так боюсь, я не смог бы. Да и страх ли это был? Я предпочел бы думать, что нет: ведь я был виноват перед ним и знал это.

— Послушай, ты ни в чем перед ним не виноват, — она как будто угадала мою мысль.

— А, брось. Конечно, виноват, и перед ним, и перед тобой. А перед ним мы вообще оба виноваты.

— Как можно быть виноватым в любви?

Я поморщился. Это было как из пьесы.

— Что он тебе сказал? Про меня — что?

— Сказал, что тебя убить мало.

Да, я так и знал.

— Ты не спрашиваешь, Профессор, каково было мне.

— Ты, — я опять подыскивал слова, — ты еще найдешь свое счастье, ты молода, умна, талантлива, — тут я поймал ее странный взгляд, — а от таких ударов, как этот, у него, оправляются долго. Иногда совсем не оправляются.

Она потерла рукой лоб.

— Да… а как же ты раньше… Знаешь, голова у меня разболелась, еще на работе. Надо было принять таблетку, но я думала, пройдет.

— Родной мой, — я заторопился, — пойдем, я поймаю такси, отвезу тебя домой.

Стыдно сознаться, я даже радовался тому, что можно не продолжать разговор.

— Нет, — она сказала это совсем уже спокойно, — давай пройдемся до метро, на воздухе лучше, чем в машине.

— И прости меня, бога ради. Да, я боюсь, я и не скрываю. Но кто бы и не боялся в моей ситуации? Не надо было говорить, ах, не надо! В конце концов, даже если уходишь от мужа, не обязательно говорить ему, из-за кого ты это делаешь, правда?

— Да, да, — сказала она торопливо, как будто с досадой. — Пойдем, пора, а то мигрень моя разыграется, а с ней лучше не шутить. Если привяжется, то на несколько дней.

Пока шли к метро, говорил, кажется, я один. Это было понятно: она же сказала, что у нее разболелась голова. Помню, рассказал ей про приход милиции, про убитого антиквара, про странное совпадение фамилий, которое не могло быть совпадением. Она вскинула на меня глаза — в них удивление смешалось с застывшей болью. Мигрень, да. Она по-прежнему время от времени потирала рукой лоб.

Мы расстались, не доезжая до ее станции, она так захотела.

— Не провожай дальше, — сказала она, — мне сейчас лучше помолчать.