Тьерри Коэн - Я выбрал бы жизнь

— Вы меня помните? — спросил Жереми.

— Я сохранил очень… как бы это сказать… своеобразное воспоминание о нашей встрече. Вы выглядели таким… несчастным. Таким потрясенным. Я вызвал полицию, и, когда узнал о вашем заявлении, что вы храните у себя дома наркотики, я… почувствовал себя виноватым. Я подумал, что вы, наверно, приходили, чтобы поговорить об этом, довериться и вместе поискать выход из трудного положения. Мне было ужасно неприятно… Но вы были так… взволнованы, что я не мог пустить вас к раввину. В эти бурные времена нам приходится быть осторожными. И когда я рассказал все это на суде… боюсь, что вам это не помогло.

— Я облегчу вашу совесть. Я приходил не за этим. Донес я на себя сознательно, а раввина хотел повидать по другой причине. И по этой же причине я попросил вас прийти сегодня.

Хасид улыбнулся с явным облегчением, узнав, что он здесь не ради полемики о том злополучном вечере, потом снова помрачнел:

— Но если вы здесь по доброй воле, почему же вы отрицали свою вину на суде? Я не понимаю.

— Может быть, вы и поможете мне ответить на этот вопрос. Предупреждаю вас, моя история покажется вам странной. Я прошу вас отбросить все рациональное, выслушать меня и ответить, опираясь только на чувства и религиозные знания.

— Рацио — разум, а мой разум и есть плод моих религиозных знаний. Слушаю вас.

Жереми подробно изложил ему свою историю. Для него она развивалась вчера-позавчера, и каждая деталь была свежа в памяти. Чувства рвались наружу. Перескакивая с одного на другое, он порой готов был отказаться от мысли выстроить внятный рассказ. Но внимание Абрама Шриковича побуждало его продолжать. Время от времени взгляд хасида терялся где-то вдали, словно искал точку опоры для своих размышлений, потом снова устремлялся на лицо Жереми.

Закончив, Жереми расслабился, перевел дух и посмотрел на хасида. Тот сидел неподвижно, как будто до него не дошло, что Жереми уже замолчал. Потом он выпрямился и покусал губы, словно подбирая слова.

— Почему вы позвали именно меня? — спросил он наконец.

Жереми ожидал скорее мнения, чем вопроса.

— Вы единственный служитель культа, которого я знаю.

— Я хочу сказать: почему вы обратились к служителю культа?

— Потому что, я думаю, человеческая логика не в силах ответить на мои вопросы.

— Вы противопоставляете веру и разум?

— Вообще-то…

Хасид не дал ему договорить:

— Я не могу вам помочь. Я не мистик. Я служитель Закона. Я живу, опираясь на солидную структуру — Тору. Я не каббалист-фантазер, не умеющий сладить с богатством открывающегося ему знания и думающий, что владеет иными ключами, кроме тех, что дал нам Закон.

Он снова помолчал, подбирая слова, потом пожал плечами в знак своего бессилия:

— Меня сильно смутила ваша история.

— Вы мне не верите?

— Я не подвергаю сомнению ваши слова. Многое возможно в этом мире. Я слышал немало историй, которые можно счесть вымыслом и бредом, и готов поручиться, что иные из них — правда. Но я не тот человек, что вам нужен.

Он сделал паузу и медленно провел рукой по своей бороде, словно вытягивая слова изо рта.

— Почему вы думаете, что ответ надо искать в религии? Вас, насколько я понимаю, никогда особо не интересовал иудаизм.

— Это интуиция. Моя история как будто всякий раз натыкается на факты, имеющие отношение к религии. Этот молящийся старик, псалмы…

— И только? Это вообще могли быть сны или видения в состоянии транса.

— Нет. Эти моменты реальны, я в них живу! Я вижу этого старика! Слышу его! Он читает кадиш. И потом, эта борьба между человеком, который ломает мою жизнь, и тем, что иногда просыпается и обозревает разрушения, — это борьба вокруг очень разных ценностей.

— Да о каких ценностях вы толкуете? Вы пытались свести счеты с жизнью, а это говорит о том, что у вас нет главной ценности — уважения к жизни, дарованной вам Богом.

— Это большая ошибка, я знаю. Заблуждение отчаявшегося мальчишки.

— Ладно, хорошо. Но я предпочел бы, чтобы вы обратились к хасидам, специализирующимся на такого рода вещах. Я кое-кого знаю. Могу вас связать, если хотите.

Жереми почувствовал, что больше не владеет ситуацией. Его собеседник, поначалу заинтересовавшийся, теперь, казалось, хотел поскорее уйти.

— У меня нет времени! — воскликнул он. — Я не знаю, что со мной будет завтра и когда сознание снова вернется ко мне. Как же назначать встречу? Сделайте же усилие! Помогите мне! Пожалуйста!

Абрам Шрикович поморщился. Эта мольба тронула его. Но что он мог сделать? Он слишком хорошо знал, сколь важно слово, поспешное суждение для шаткого равновесия на натянутой нити чужого рассудка.

— Послушайте, вот что я вам предлагаю. Я сейчас задам вам вопросы, чтобы прояснить некоторые пункты. Потом, выйдя отсюда, я свяжусь с одним раввином, специалистом по таким проблемам. И после этого позвоню вам.

— Но если вам не удастся с ним связаться?

— Да. Возможно, я не смогу его разыскать.

— Если так, я снова потеряюсь в чужой шкуре, так и не получив ответа! — в отчаянии воскликнул Жереми.

— В самом деле… Как бы то ни было, уж извините, я не думаю, что эти ответы смогут изменить ситуацию за несколько часов. Кроме того, возможен и такой вариант, что он не захочет отвечать. Или, во всяком случае, не сразу. Но это единственное, что я могу вам предложить.

Жесткий тон хасида не вязался с мягкостью его лица. Жереми задумчиво помолчал.

— Я ведь не знаю, когда ко мне снова вернется сознание. Если я не получу ответа сегодня до вечера, как вы найдете меня в день моего… пробуждения?

Взгляд Абрама Шриковича устремился куда-то в бесконечность, простирающуюся за стеной. Он снова погладил бороду и через несколько секунд произнес:

— Вот мое предложение: в день, когда сознание вернется к вам, свяжитесь со мной. Я буду готов. Я обращусь к двум или трем раввинам, способным ответить на эти вопросы, и они дадут мне свое мнение.

— Хорошо. Но не забывайте, время работает против меня. Прошу вас, постарайтесь собрать максимум информации сегодня до вечера.

— Я сделаю все возможное. А теперь, чтобы я смог в точности передать моим коллегам рассказ о вашем… приключении, расскажите подробнее об этом старике и его молитвах. Как он выглядит? Какие молитвы читает? Вы говорили о кадише.

— Это старик. Лет ему семьдесят или восемьдесят, около того. У него изможденное лицо и жидкая седая борода. Глаза навыкате. Печальные, безжизненные. Как, впрочем, и все его лицо. Кажется, будто на нем живут только губы. Голос у него ужасный, жалобный. Я слышал, как он читает кадиш, одну из немногих молитв, которые я знаю. Мой отец всегда читал ее в годовщину смерти моей сестренки.

— Когда появляется этот старик?