Алексей Беляков - Пепел и песок

И еще есть бюро той же благословенной эпохи. Оно там за головой, я не вижу его. На нем холодеет сомкнутый ноутбук, рядом — черная мраморная ваза, заполненная до краев сухим и нежным песком. В бюро много увлекательных ящичков. В первом — усыпальница былых договоров с кинокомпаниями. Во втором и третьем — хранилище ветхих тетрадей и листов с вечно живыми сюжетами, зарисованными моими крошками-иероглифами. В четвертом — лишь сложенная карта Италии, но если ее расстелить на полу, она станет пышным ковром. В пятом — житейские мелочи: скрепки, монеты, бесцельные визитки, два паспорта, три церковные свечки, фотография молодой Ами, которая некогда одиноко стояла на прикроватной тумбочке Сталина, вырезанная из газеты заметка «Молодой сценарист мечтает о дорожке» — первое упоминание меня в истории. И еще последнее письмо бабушки, которое я до сих пор не прочитал, — значит, Бенки, прочитаю тогда, когда это понадобится для сюжета, а пока будем помнить о нем. В шестом… нет, надоело.

Я прерываю инкрустацию-инвентаризацию. Мне надо спуститься с башни — под тягучие громы сердца — и купить еще белого вина. И сыра. Ласкового и нежного сыра, вот того и того, и еще этого, нет, левее, что вы, девушка, смотрите искоса, я рукой показал, неужели могу промахнуться?

После чего снова возвращаюсь в башню. Усыпать сырными крошками медовый паркет. Заливать вином мой багряный халат. Верный Бенки лежит в прихожей, так, как я его бросил, вернувшись из «Ефимыча».

Иногда я подхожу к окну и, тяжело дыша, слежу за зданием Московского университета. Он, и только он — главная часть моего интерьера.

Год назад я выбрал именно этот вид из окна. Я получил тогда гонорар за сериал «Кровь блондинки». Всю кровь я влил в эту квартиру. (Комната-зала, как в пустынном музее — по экспонату в углу. И низкая тахта посередине, для экскурсанток.)

Каждое утро удивляюсь, что здание Университета не исчезает в огромном окне.

Проходят столетия, умирают блондинки. А Пирамида стоит. Противореча законам сюжета. Огорчая моего тайного пакостника-драматурга.

Ведь я закончил исторический факультет МГУ.

Гумилева читал, а?

В дверь стучат. Или это шалит Бенки? Нет, верный Бенки так и лежит в прихожей, изнуренный бездельем.

Кто смеет тревожить меня на моем двадцать третьем этаже? В такую минуту. Когда я размываю озоновый слой своего сердца? Вчера я даже выбросил в мусоропровод мобильный телефон.

Каждый знает, что мне нужно семь дней. Семь дней разрушенья. Вино и сыр — моя библейская еда. После чего я пью чудо-капли, стремительно пишу сценарий и с проклятьями отдаю его своим палачам.

Снова стучат.

Может, это пришел транш? Нет, он не так стучит.

А Старец? Вдруг это он за дверью? Нет, нельзя, я боюсь его бороды и голубых глаз. Я не готов его принять.

Бенки, никого не пускай! Марк лежит в безымянном болоте. Умирает, но не сдается.

Стучат. Бесят. Стучат. Бесят.

А если там, за стальным полотном томится грудастая Румина? Выползла из-под обломков и ошиблась квартирой? Сейчас увидит меня и воскликнет: «Возьми же меня, растерзай, сценарист ненаглядный! По-настоящему, без репетиций, без дублей. Я к врачам обращаться не стану. Ты об этом мечтаешь, сознайся!»

Разлив на простыню белое вино, я не выдерживаю и открываю дверь. В своей пурпурной мантии, как византийский император. Снимай, оператор!

Передо мной стоит дворник, помятый таджик в оранжевом жилете и синих замшевых ботинках. Шузы свои он нашел на нашей щедрой свалке, о чем мне рассказал, улыбаясь и покуривая свой особый табак-самосад, привет из родного аула.

— Чего тебе надобно, дворник?

— Хозяин, может, продашь велосипед, а? Много дать не могу, но ты себе новый купишь, зачем тебе старый? А, хозяин?

— Да ты с ума сошел, дитя востока! Он мне как родной.

— Он старый! Ты новый купишь. А дворник бедный совсем. И мамка бедный у меня, и папка бедный.

— Не продам. Отвали.

— Э, хозяин… — грустный таджик машет рукой, но уходит не сразу — согласно канонам восточных базаров.

Я возвращаюсь в свой просторный склеп. Причащаюсь глотком вина из бутылки, что стоит на полу и ложусь на тахту распятьем.

Вторая серия. Опять я заложник своего же сюжета. Своего же вензеля Ende. Йорген выбрал не те слова. Фабрика, люди, Вазген, гонорар. Пустое. Все утопить.

Я напишу эту серию. Не для Йоргена, не для Вазгена, не для людей. Мне хочется знать самому — что будет дальше? Хочется уничтожать поэпизодно героев, пока не останется самый достойный. Сам сценарист. И он рассмеется последним.

А если убить сценариста? Чем не сюжет? Что остается? Только песок.

Убить сценариста — это затея. Убить сценариста — имир исчезает.

Левая нога томительно ноет. То добрый знак. Я на правильном пути, хороша моя дорога.

Приподнимаю голову и сталкиваюсь взглядом с Лягарпом.

— Ты меня осуждаешь?

Молчит, тряпичная его душа. Молчит, пучеглазый талисман.

О чем я думал? Кого-то убить?

Снова стук. Это уже дурная пьеса. Дворник вернулся? Да, должен быть персонаж вот такой — без нагрузки, без смысла. Возникнет, поканючит, скажет пару глупостей — и зритель доволен. Обеспечен легкий смех, напряжение спало. После чего надо выходить на новый сюжетный виток. Дворник-комик. Ладно, открою. Пощекочем еще раз свою тяжелую печень. И речь начнем за такт. Пока дверь не открыта. Ход древний, но честный.

— Что теперь хочешь купить? Славянского шкафа нет. Есть антикварный секре…

Пауза. Крупно мое лицо: глумливость сменяется страхом.

Бенки, Бенки, очнись, помоги! Я не справлюсь один. Подставь стальное плечо. Бенки, ты слышишь меня?

За дверью стоит Катуар. Еще раз — Катуар. Третий раз — Катуар.

И ее дантовский нос. Она в алом платье, руки голые, светится буква «А».

Здравствуй, Катуар. Здравствуй, нос. Здравствуй, «А». Вы все пришли. Вы выдержали испытание сюжетом. Теперь не упасть, не запутаться в мантии, не истлеть, не уйти сквозь песок.

— Извините, вы Марк?

Бенки, ты слышал, мой друг? Она меня не узнала! Но что тут странного? Тогда, в ресторане, я пил водку. Асейчас уже третий день пью белое вино. Я стал другим человеком.

— Вы Марк? Вы слышите? Почему вы так смотрите?

— Вы диалогистка?

— Я?

— Вы.

— А вы кого ждали?

— Вас.

— Значит, да. Я диалогистка.

— Как славно. И мы оба в алом, чудесная рифма.

— Мне почему-то кажется — я не вовремя. Я пойду.

— Вы как раз вовремя. Вовремя. Я чуть было не убил Марка.

ЗТМ. Так, Бенки, для краткости мы в сценариях называем Затемнение, угасающий кадр.

В начале был пепел.

Вечером, двадцать один год назад, на школьном дворе, между двумя февральскими тополями мы с Карамзиным сжигаем историю.