Юрий Поляков - Небо падших

– Тебе это надо?

– Мне? Это нужно тебе…

Трясясь от нетерпения, я начал раздевать ее прямо в прихожей. В ответ она посмотрела на меня с недоуменной улыбкой – точно на человека, использующего «пентиум» для игры в крестики-нолики, – и сказала с мягким укором:

– А ты еще совсем Зайчутан…

Как и следовало ожидать, я оказался постыдно краток и неубедителен.

– Я же говорила, не надо спешить! – вздохнула Катерина, материнским движением вытирая мне пот со лба. – А у тебя, когда ты улыбаешься, ямочки… Ты знаешь об этом?

– Знаю. Я не спешил… Нет, я как раз спешил… Понимаешь, у меня сегодня деловой ужин с одним американцем. Ты будешь переводить!

Мы встали с постели – даже без каблуков она была чуть выше меня. Я положил ладони на ее тонкую талию, и руки сами заскользили по гладчайшей коже, будто по теплому льду.

– Знаешь, как в старину называли женские бедра? – прошептала она.

– Как?

– Лядвеи…

– Правда? Гениально!

– Дай мне свой носовой платок!

– Сейчас? Зачем?

– Глупый, чтобы ты во мне подольше оставался! – ответила она и, бережно зажав платок меж лядвей, натянула трусики.

Весь ужин Катерина сидела со строгим лицом, переводила и холодно выслушивала восторги заокеанца по поводу ее безукоризненного произношения. Беседа была абсолютно бессмысленной – настоящие переговоры состоялись накануне, и я, чтобы оправдаться перед своей новой секретаршей, просто-напросто вытащил фирмача из гостиничной койки на внезапный ужин, – а пожрать на халяву дети статуи Свободы любят похлеще нашего! Заокеанец скалил свои пластмассовые зубы и рассуждал о будущем вхождении дикой России в семью цивилизованных народов так, словно Достоевский – вождь племени команчей, а Гагарин – звезда черного джаза. Катерина переводила с еле уловимой гримаской презрения. Изредка, поймав мой взгляд, она опускала лукавые глаза лону, напоминая о носовом платке и той части меня, которая в этот самый миг хранилась в ее нежных недрах.

Когда мы вернулись домой, я набросился на нее с такой убедительностью, что у кровати чуть не отвалились гнутые золоченые ножки в стиле Людовика XIV.

Утром я проснулся один. Сначала мне показалось, будто все случившееся – просто сон. Но рядом на подушке лежал смятый носовой платок. Я уткнулся в него лицом, и мне почудилось, что этот скомканный кусочек хлопка запечатлел, вобрал в себя всю нашу неутолимую ночь! Мне даже подумалось: если бы изобрели какой-нибудь особый «проигрыватель», то можно было бы вложить в него этот платок и воспроизвести, восстановить, вернуть все, что мы испытали, – прикосновение за прикосновением, поцелуй за поцелуем, объятие за объятием, стон за стоном, изнеможение за изнеможением…

Я вскочил и помчался в офис. Катерина скромно сидела в приемной. На ней был темно-серый твидовый костюм и белая блузка с отложным воротничком. На плотно сомкнутых коленях лежал изящный дамский портфельчик.

– Я могу приступить к работе? – Она встала мне навстречу.

– Ты уже приступила…

Я где-то читал, что у кочевников-скотоводов не пропадает ни один кусочек, ни одна косточка, ни одна капля крови зарезанного животного – все идет в дело. Катерина относилась к своему телу так же – в нем не было ни сантиметра, ни миллиметра, не отданного мне в услужение. Впрочем, нет, не в услужение – в чуткое, трепетное, отзывчивое рабство!

Всегда. В любой миг дня и ночи!

Иногда, обалдев от работы, я нажимал кнопку селектора и говорил:

– Екатерина Валерьевна, зайдите ко мне – нужно сделать перевод с французского!

– Устный или письменный? – невозмутимо спрашивала она.

– Устный! – сделав паузу, говорил я. И, замирая, представлял себе, как она встает из-за своего стола и под ревнивыми взглядами сотрудниц строгой походкой весталки направляется в мой кабинет.

– Не беспокоить! – по селектору приказывал я секретарше в приемной, когда Катерина появлялась на пороге, закрывала дверь на защелку и медленно опускалась передо мной на колени:

– Устал, Зайчутан?

…Потом она возвращалась на свое рабочее место.

– Ну, как шеф? – обязательно интересовался кто-нибудь поехиднее.

– Ему гораздо лучше, – невозмутимо отвечала она. А вечером мы ехали куда-нибудь в ресторан, потом ко мне и засыпали лишь под утро. Я даже не предполагал в себе такие стратегические запасы мужской энергии. Иногда, засидевшись с бумагами допоздна, мы любили друг друга в– опустевшем, гулком офисе прямо на длинном столе заседаний – и это называлось у нас «гореть на работе». Абсолютно лишенная комплексов, Катерина обладала при этом особенным чувством собственного достоинства. А рабство, по сути, заканчивалось в тот момент, когда, оставив меня почти бездыханным после завершающего безумия, похожего на схватку носорога и пантеры, она легко вскакивала, накидывала халатик на ослепительно загорелое тело и шла в ванную.

– А платок?

(Носовые платки после нее я никогда не отдавал в стирку, а складывал в большой выдвижной ящик – и это называлось у нас «гербарием»).

– Нет, сладенький, сегодня я хочу побыть одна! – могла ответить Катерина и улыбнуться так, что становилось до отчаянья понятно: она принадлежит мне не более, чем весенний сквозняк в комнате. Зная все Катькино тело на ощупь, на запах, на вкус, я мог только догадываться о том, что же на самом деле происходит в ее душе, и поэтому особенно дотошно расспрашивал о том, как она жила до меня, какие у нее были мужики и что она чувствовала с ними.

– Зачем тебе это?

– Я хочу знать о тебе все!

– Все? Ну и забавный же ты, Зайчуган! Когда я читаю Библию, меня всегда смешит слово «познал». «И вошел он к ней, и познал он ее…» Ничего нельзя познать, познавая женщину. Запомни – ничего!

Поначалу мне удалось выведать у нее совсем немного. Отец Катерины был карьерным дипломатом, так и застрявшим в советниках. Во время событий 91-го посольство имело глупость поддержать ГКЧП, и все полпредство разогнали к чертовой матери – так во время войны расформировывают опозорившийся полк. Отец стал консультантом в российско-турецком совместном предприятии. Помните рекламные клипы про турецкий чай, который ни хрена не заваривается? «Чай готов!» – хлопает в ладоши черноглазая девочка. «Не спеши! – мягко осаживает ее мать. – Пусть настоится…»

Вот этим мелко нарезанным дерьмом ее папаша и занимался. Он-то и пристроил Катерину на работу в турецкое посольство. С отцом у нее были сложные отношения. Тот в свое время настоял, чтобы дочь в девятнадцать лет вышла замуж за сыночка одного мидовского крупняка. Парня ждала блестящая карьера полудипломата-полушпиона. Вместо этого он стал конченым наркоманом – таскает на толкучку остатки барахла, накопленного родителями, покупает дозу и улетает…