Ольга Трифонова - Запятнанная биография (сборник)

Тогда он мчался за погреб к огромной яблоне, хватал с черной земли, заросшей травой-муравой, светящийся матовый шарик и, давясь, роняя, съедал его.

Это очень веселило Вилли, он хлопал себя по бедрам и хохотал до слез.

Интересно, как бы хохотал, узнав, что потом, когда припекло, ел лягушек. Да, да, когда подпирало до икоты, — ел, но это было последнее дело. Мальчик, тот вообще жрал жаб, болел, мучился животом. Блевал, а все равно ел. Правда, регулярно чистился особой травой, что росла у Билля Нова.

А в хорошие времена Бабушка обычно давала похлебки и молока после вечерней дойки, но в первый год после войны коровы не было, и Бабушка сама рвала лебеду за огородом.

Как началась война? Пришел Вилли. Нет, сначала москвички с детьми стали плакать и собираться. Они были бабушкиными дочерьми, а их отец появился совсем ненадолго перед самой войной.

Появление отца было странным: никто ему не был рад, а мать Леси стала внутри вся звенящая от ненависти и страха.

Вот тогда он впервые понял, что у людей есть тайны — то, что они скрывают от других, как косточку, зарытую в саду. Но от собак — не скроешь. И он один раз видел, как отец в кухне подошел к матери Леси, подошел и обнял, а она вырвалась, подняла с конфорки огромную сковородку, замахнулась с белым лицом:

— Сначала изувечу, потом скажу Тарасу.

— Да ты шо, Нюрочка, я же по-отцовски.

Он это запомнил крепко, потому что в этот день, судя по всему, началась война. Бабушка даже забыла налить ему похлебки или хотя бы молока. Но к вечерней дойке опомнилась, взяла ведра, полотенце и пошла в хлев.

Он, конечно, присел у порога, и тогда она сказала что-то вроде: «Ну вот, Букет, остаемся одни, а как все повернется, одному Богу известно».

Слово Бог она произносила часто и Букет знал, что Бог — это тот невидимый, кто живет в углу на кухне, и Бабушка утром и вечером становится перед ним на колени.

Вечером все пошли на станцию: все-все — и Бабушка, и Катя. Отец к тому времени снова исчез куда-то.

Со станции вернулись Бабушка, Катя и Дядя Ваня. Остальные сели в вагон. Он крутился под ногами, напоминал, чтоб не забыли попрощаться, предчувствие говорило, что расстаются надолго, может, навсегда, но попрощалась только Леся. Подковыляла на толстеньких ножках, очень больно потянула за ухо, он стерпел, потому что знал — не нарочно, а от неумения. Нагнулась и поцеловала прямо в нос, за что получила шлепка, а его довольно чувствительно отстранили ногой или, попросту говоря, пнули.

Потом грузили узлы и корзины, плакали, обнимались. И кругом все тоже грузились, обнимались и плакали. Это мало походило на обычное ежевечернее гуляние «вдоль Кременчугского».

И был еще один сюрприз: вторая дочь Нюры, почти взрослая, — Ганна, сказала: «Дай лапу, Букет, никто не знает, кому ты будешь подавать ее без нас», он дал и почему-то подумал, что замечание очень неглупое.

И действительно, через месяц он подавал лапу Вилли и носил новое имя Обеликс.

Вилли поразил сразу своей красотой, своей замечательной чистой одеждой и неизменным вроде бы хорошим настроением.

Он все время что-то насвистывал и часто смеялся.

Но Букет чувствовал, как от него пахнет страхом, обычным страхом мальчишки, поэтому держался с ним панибратски и лаял на него, ярясь понарошку.

Бабушка тоже не боялась Вилли, а Катя и Дядя Ваня исчезли на следующий день после отъезда москвичей.

Нет, вернее, было так: сначала Бабушка очень боялась, и они вдвоем спрятались на сеновале в сарае. Но там их нашел слуга Вилли и согнал вниз.

Во дворе Вилли, ослепивший своей красотой и нарядностью, торжественно зачитал по маленькой книжке какие-то благоприятные слова, но среди них было и противное слово наказать .

Бабушка кивала и все шептала ему: « Геть, Букет» , но Букет видел, что нравится молодому красавцу и не уходил.

Ощущение не обмануло. После речи красавца Бабушка осторожно вошла в дом. За ней слуга. Букет было рванулся в сени, но дорогу преградил блестящий сапог.

Красавец говорил строго, но глаза его смеялись. Из его речи Букет понял, что зовут его теперь Обеликс, что гадить можно в саду, но не во дворе, а он во дворе никогда и не гадил, что в дом входить нельзя, а он и не имел такой привычки. В общем, банальности, но именно в первый же день новоиспеченный Обеликс услышал две насмешливые фразы. Звучали они так: «У тебя блохи, милейший!» и «А кто здесь самый красивый?»

Букет почувствовал в этих словах обидное и довольно злобно залаял на Вилли. Бабушка тотчас крикнула: «Молчи, Букет», и он понял, что она боится за него, а значит, любит.

Но Вилли лай очень развеселил: «О, ты умная зобака, это хорошо!» — хохотал он, и вот тогда Обеликс окончательно понял, что он — мальчишка, почти такой же, как старший Катин сын Петро.

Бабушка тоже довольно скоро поняла, что постоялец, несмотря на наличие слуги, кобуры на поясе и удивительно красивых блестящих сапог, — совсем нестрашен и, пожалуй, боится ее и всего вокруг не меньше, чем она. Их догадка подтвердилась в одну морозную зимнюю ночь.

«Но об этом потом, что-то долго он сегодня тащится до этой Сталинской. Да, да, Обеликс. Всплыло прежнее имя. Как же давно это было! Вилли пришел на вторую осень…»

Зиму прожили очень хорошо. Слуга Вилли помогал Бабушке по хозяйству, колол дрова и таскал воду, а Обеликс каждое утро провожал Вилли в сельсовет, так же как провожал Катю, но теперь знакомое здание называлось по-другому — комендатура.

Впрочем, выгон возле комендатуры по-прежнему был местом встречи собак. Но только Обеликсу разрешалось, как и в прежние времена, заходить вовнутрь.

Вилли там заведовал разными проводами, телефонными трубками и аппаратами. Он ходил по комнатам, а Обеликс лежал под столом в их комнате и дремал.

Да, в ту зиму он не высыпался, хотя Бабушка по ходатайству Вилли стала пускать его на ночь в сени.

Сон был тревожным. Иногда ему чудился запах, и он не знал, как себя вести: залаять или промолчать. Обеликс должен был залаять, Букет обязан был молчать.

Но он ел хлеб Вилли, и иногда Вилли давал ему немыслимо вкусные консервы.

Сначала спрашивал: «А кто здесь самый красивый?», и когда Обеликс подбегал, давал доесть на дне банки.

Обеликс знал, что Вилли насмешничает над ним, но не обижался.

Да, ноги у него неимоверно коротки, вместо усов какая-то щетка, хвост в конце длинного тела загнут крючком, но зато какой нюх, а какой слух: он слышал, как ночью машина отъезжала от комендатуры и направлялась в их сторону за Вилли, и тотчас начинал царапаться в дверь хаты. Вилли это всякий раз поражало, и он, наклонившись, трепал легонько по шее, перед тем как сесть в машину.

«О, Обеликс, ты бы мог сделать блестящую карьеру! Но, увы, ты живешь в глухом украинском селе, как Алкивиад среди спартанцев».