Ольга Трифонова - Запятнанная биография (сборник)

«Не дай мне Бог сойти с ума».

Вспомнил, как жили молодые, худые и загорелые в Коктебеле после войны. Девушка Колюни, художница в холщовом платье, отдыхала в Козах, и Колюня каждый день ходил через Карадаг в любую жару по двадцать километров. Колюня очень любил ее, а она вышла замуж за планериста, который исчез очень скоро. Исчезла и девушка. Агафонов вспомнил, как это было.

На правах старого друга Колюня опекал ее в Москве, когда осталась одна. Да что опекал — спасал. Каждую ночь водил ночевать к знакомым. Не спас. Праздники договорились встречать вместе: Агафонов, девушка, ее сестра со смешным именем Мифа и Колюня. Позвонили из дома, где жил Агафонов, и Виктор Юрьевич услышал медленный, плывущий голос Мифы:

— Здесь пришли товарищи, и мы уходим. Пожалуйста, передайте маме, чтоб не волновалась.

По улице шли танки после парада. Колюня рвался к ним, кричал:

— Они идут давить женщин, детей…

Прохожие шарахались в ужасе, Агафонов оттаскивал, а Колюню спасло, наверно, то, что он выглядел безумцем.

Черные спутанные волосы, горящие глаза, распахнутое пальто, голая грудь. В борьбе с Агафоновым отлетели пуговицы.

Тогда проступило то, чем он стал много лет спустя. Он был похож на того, кто плакал из-за пончиков и лапал санитарок. Безумие подстерегало его всю жизнь и настигло.

«Не дай мне Бог сойти с ума».

И еще один раз было. После знаменитой сессии. Встретил Агафонова в коридоре университета, шарахнулся, всхрапнул, как конь, косил дико огромным черным глазом.

Потом догнал, обнял, бормотал несусветное.

— Ты невиновен. Это бесы, бесы. Они излучают радиацию, не покидая своих мест. Ты попал в поле, в самую конвергенцию. Идем в аудиторию, я тебе на доске покажу, как вектор Пойнтинга направлен.

Тянул к двери, Агафонов упирался.

— Не бойся. А-а-а! — приложил к губам палец. — Вектор Умова, да-да, Умова. Он ведь теперь так называется? Идем, я докажу тебе, что вектор Умова прошел прямо через тебя.

Потом сгладилось, забылось, будто и не было вовсе. Колюне тоже пришлось покаяться почему-то в любви к Беркли. Оказывается, на лекции, объясняя студентам энтропию, процитировал отрывок из беседы Гиласа и Филонуса. Забылась художница. Нет, не забылась. Один раз было странное. В больницу увязалась девочка эта жалкая, Аня. Увидев ее, Колюня вдруг пересел с кровати в кресло и, в своем халате, в шлепанцах, стал прежним элегантным покорителем сердец. Девочка его ни капли не боялась и довольно нахально ела предложенные дорогие фрукты, а Колюня сказал:

— Я знаю. Вы богатая, но честная и благородная.

— Я бедная, — радостно, как будто он не отгадал загадки, сообщила девчонка.

— Тсс, — Колюня приложил палец к губам, — вы этого знать не можете, а я знаю. Вы богатая, но честная и благородная. И вы не Аня, вы — Мифа, и я вас прошу не огорчать вашу сестру и мать.

Анька тогда разволновалась ужасно, в машине на обратном пути твердила, что Колюня ясновидец, что у него дар. Агафонов терпеть не мог мистики, да и от Колюни, как всегда, осталось тяжелое впечатление, поэтому оборвал грубо:

— Перестань молоть чушь! Какой ясновидец, несчастный сумасшедший. Ты что, не слышала, какую идиотскую песню он потом запел.

Перед их уходом Колюня совсем соскочил с катушек. Стоя посреди комнаты, развлекал «маленькую, холесенькую девочку», изображал игру на дудочке и пел:

— Дифа и Мифа сделали ду-ду. Мифа и Дифа сделали дуду. Ай ду-ду, ай ду-ду-ду-ду…

И так без конца, и еще приплясывал, топоча шлепанцами нелепо.

— Это тоже что-то значило, — заупрямилась Анька, — я уверена. Кто это — Мифа и Дифа, ты не знаешь случайно?

— Не знаю, — отрезал Агафонов, — общение с Олегом Петровским не идет тебе на пользу, мистическая чепуха очень заразительна.

— Я не общаюсь больше с Олегом… к сожалению, — тихо сказала Анька.

— Надеюсь, не по моей вине? — сухо осведомился Агафонов.

Тогда он еще не мог знать, что очень скоро будет просить ее помириться с Олегом. Дошли слухи, что Петровский, кажется, доказал теорему Римана. Еще не совсем аккуратно, но доказал. Это была катастрофа. Сообщила Альбина, вот эта самая, что сейчас, сонная, мурлыча, пыталась обнять его, прижаться. Агафонов отодвинулся.

«С ней тоже пора кончать».

Вышло как-то по-уголовному: «кончать». Девчонку, кажется, действительно прикончил. В общем-то ни за что. Правда, очень в печенку лезла. Не по расчету, не от наглости, а кажется, любила сильно. Может, не стоило так. Жила бы рядом, как котенок. С ней тоже мог брать интеграл в уме. Со всеми мог. Только с Зиной не мог. Но Зины нет, а женщина нужна.

Альбина не годится. Да она и сама не согласится. Нацелена на Петровского. Просто роковой роман в духе Чарской. Альбина любит Петровского, Петровский любит Аньку, Анька любит меня, а я люблю женщину, которой нет в живых и которая не изменяла мне разве что с ленивым только. Смотрит своими сумасшедшими глазами с фотографии, смотри, смотри, многого уже навидалась. Кажется, мы уже квиты.

В дверь позвонили, коротко, как домой.

Агафонов взглянул на часы: для почтальонши с бандеролями рано. Накинул махровый халат, шаркая шлепанцами без задников, пошел к двери.

— Кто там?

— Это я, Витя. Ранний нахальный провинциал, — сказал незнакомый голос.

— Кто «я»?

— Трояновский Яков Андреевич.

— Яша!

Забыв об Альбине, Агафонов радостно завозился с замком. Но когда вошел щуплый, седенький, с огромной, раздутой до предела авоськой, продекламировал громко: «Чуть свет, и я у ваших ног», — Агафонов спохватился:

— Тише, я не один… Тут человек спит.

«Человек» — произнес с улыбочкой, и гость понял, ухватил с пола авоську.

— Я пойду.

— Да нет, — Агафонов захлопнул дверь. — Никуда я тебя не пущу.

— Неловко, Витя, — шептал и все порывался к дверям, — я погуляю, у вас тут сквер чудесный, ей-богу, неловко, ты уж извини…

— Перестань!

Боролись за авоську, что-то звякнуло.

— Осторожно! Здесь банки с вареньем, — испугался Яков, — сила у тебя дьявольская.

— Вот и не сопротивляйся, идем завтракать.

На кухню притащился с авоськой. Выгружая кульки, пакеты, банки, пряча лицо, спросил, мотнув головой за дверь:

— Там Анечка?

— Альбиночка! — буркнул Агафонов. — Аспирантка моя. Все как полагается, — хлопнул Якова по плечу, — да не тушуйся ты так, дело житейское…

— Конечно, конечно, — захихикал Яков ненатурально и рассыпал домашние коржи по полу. — Ах, Галка, Галка, чего только не напихала. — Согнувшись, подбирал коржи. — Ты знаешь, я ведь по ее делам приехал.

Если бы Агафонова спросили в любой момент его длинной жизни, кого ему совсем никогда не хочется видеть, он, не задумываясь, назвал бы имя человека, который сейчас сидел напротив в неловкой тревожной позе и прислушивался к шумам за стеной.