Александр Кабаков - Старик и ангел

Тут дверь открылась и вошел полковник Михайлов П.И. в вельветовых пыльных тапках, тренировочных брюках с лампасами и клетчатой рубахе — как положено больному. В руках у него были две тарелки. На одной косовато стоял стакан с бежевым кофейным напитком и лежали два куска белого крупнопористого хлеба с куском сливочного масла на верхнем. На другой застывала гречневая каша-продел и котлета обычного розовато-серого цвета, который что в детсаде, что в реанимации — один и тот же по всей стране.

Полковник, стараясь ничего не уронить с тарелок, сильно брыкнул назад вельветовой тапкой, довольно ловко захлопнув палатную дверь. Тарелки он поставил на тумбочку рядом с кроватью Кузнецова, вытащил из кармана тренировочных брюк завернутую в бумажные салфетки алюминиевую ложку и положил ее на тумбочку тоже.

— Вот, — сказал он, — в реанимацию всегда всё уже холодное приносят, а я тебе, Серега, вырвал в первых рядах. Сам-то я теперь в шестой палате, в неврологии у выздоравливающих…

Не обращая внимания на трубки и провода, Сергей Григорьевич сел, подмостив под поясницу тощую подушку, и принялся есть с небывалым аппетитом, вполне обходясь, кстати, без вилки и ножа — одной перекрученной алюминиевой ложкой.

— Видишь, Сергей Григорьевич, — удовлетворенно констатировал полковник, обращаясь уже в партийной манере по имени-отчеству, но на «ты», — важнейшие навыки привила нам родная Советская армия, которую теперь мы хулим, как Иваны, не помнящие родства. К примеру взять: вот нас на всю жизнь научили есть любые блюда2 исключительно ложкой, абсолютно не нуждаясь в прочей сервировке. Ну, правда, seafood в определенных ситуациях создает проблемы…

— Я в армии не служил, — грубо перебил Кузнецов, не став углубляться в истоки своей привычки к барачному столовому серебру — алюминию с перекрученными винтом черенками.

— И правильно! — нисколько не обиделся на резкий тон Петр Иваныч. — Армия — великая школа, которую кончать надо заочно. Кто в армии служил, тот в цирке не смеется. Спасибо армии родной, два года гавкнули пиз…

Тут он осекся, потому что в палату вошла медсестра — кажется, та самая, которая привиделась Сергею Григорьевичу, когда он умирал от острой сердечной недостаточности, а она вдруг назвала его «миленьким-любименьким». Безусловно, привиделось тогда и послышалось…

Между тем видение медсестры поправило слегка выбивающиеся из-под форменной шапочки волосы, старомодно окрашенные пестрыми «перьями», и, слегка выпучив для строгости круглые, вишневого оттенка глаза, гаркнула на полковника таким голосом, который уж точно должен был напомнить милые его душе армейские годы.

— Вы, больной, из неврологии? Так и давайте в свою неврологию! Быстро!!! У нас в больнице межотделенческий карантин, а вы тяжелому кардиологическому вон с первого стола еду принесли… Быстро, быстро! И тарелки свои…

Полковник Михайлов, который, заметьте, в течение всего нашего рассказа проявляет исключительно мягкий нрав и покладистость, вскочил, по старой военной шутке прикрыл левой ладошкой голову, а правую поднес к левой, как бы беря под козырек, и тут же действительно исчез вместе со всей посудой. Правда, при этом в палате прошелестело еле слышное «стерва», но уж это простительно — кто бы, спрашивается, удержался?

А призрачная медсестра достала из неведомо откуда взявшегося пластикового пакета все, что приносят любящие жены в больницы тяжело заболевшим мужьям, будто фрукты и салаты могут одолеть судьбу…

Тут были апельсины и полные витаминов зеленые яблоки, плод авокадо, невкусный, но, говорят, полезный, лилово-багровый гранат, диетические сухарики в хрустящей бумаге и полулитровая, запотевшая от внутреннего тепла банка со свежим пюре и маленькими тефтелями из очевидно вручную, на домашней кухне смолотого телячьего фарша. Пакетики зеленого чая рассыпались между более солидными припасами…

— Ляжьте, Сергей Григорьевич, — ласково сказала представительница младшего призрачного медперсонала, — то есть лягте, извиняюсь, вам никак нельзя сидеть…

Кузнецов покорно сполз вдоль своего ложа, сминая подушку. Медицинская фея поправила постель, накрыла больного простыней до пояса и сама села на край кровати.

— А как же есть? Я голодный… — капризно пробурчал Сергей Григорьевич, сразу, как всякий мужчина, почувствовавший, что его капризы будут приняты с готовностью.

— А я тебя покормлю, — прошептала медсестра, — я тебя покормлю, миленький-любименький, пока нет никого, сестры все сами сейчас обедают…

И она достала всё из того же неисчерпаемого пакета сверкающую мельхиоровую ложку в крахмальной салфетке конвертиком и открыла банку, сразу заполнившую всю палату райским ароматом. Зачерпнув вместе с одной тефтелей глоток пюре, она поднесла все это ко рту Сергея Григорьевича, другую руку с салфеткой подсунув ему под заросший седой недельной щетиной подбородок — чтобы еда не упала на постель.

— Простите, а вы кто? — прочавкал (увы, надо признать, именно прочавкал), погружаясь в пюре, профессор Кузнецов. — Вас институт оплачивает как отдельный сестринский пост?

— Какой там пост, — радостно засмеялась сестра…

И, забегая вперед, скажем, что она оказалась вообще очень смешливой, тонкий ее, всегда счастливый смех звучал в ответ на любую, самую скромную шутку.

— …какой еще пост…

— Так кто же тогда? — все никак не мог сообразить профессор. — Или вы?..

— Ну, ангел не ангел, а типа того, — кивнула медсестра. — Просто хранитель… Уход, еда и все такое…

— Как вас зовут? — спросил Кузнецов.

— Таня, — ответили медсестра. — Татьяна… Можно без отчества.

— Я люблю вас, Таня, — сказал Сергей Григорьевич.

И не то потерял сознание, не то заснул крепким сном человека, решительно пошедшего на поправку.

Впрочем, полностью пропустить невозможно, так как возникнут пробелы в сюжете и лакуны в изображении характеров, скороговорка в форме и неубедительность в содержании…

Чушь! Чушь и еще раз чушь. Какой сюжет, какие, к гребаной матери, характеры, где тут форма и тем более содержание?! Бред умирающего человека, попытка придумать то, что происходит в бедных, истерзанных коматозных мозгах, когда их хозяин носится туда-сюда между тем и этим светом и не то спит, не то слышит все и только участие в разговоре принять не может — или не хочет. А я придумываю все его реплики, все контакты с невразумительными полковниками черт его знает какого рода войск и сомнительными сестрами милосердия, которые по части милосердия — да, точно, а насчет того, что сестры, — это еще отдельно объяснять надо довольно откровенным способом… Да, все эти реплики и контакты просто придуманы, потому что нельзя же писать хотя бы относительно художественное произведение только мычаниями и скрипом больничной кровати.