Валерий Попов - Плясать до смерти

Такого не вдохнешь больше нигде. Ландыши вдоль дорог. Весь поселок благоухает ими. Острые глянцевые листья блестят, меж ними тугие белые шарики, порой уже колокольчики. Море их! Сдвинув сгнившую калитку, вошли на территорию Дома творчества. Ландыши любят сырость и запустение. Корпус облуплен и пуст, дверь заколочена. Последний директор, уходя, продал что можно. А вернее, что мог: сладкий воздух остался. И наши воспоминания. Может, с них удастся получить доход?

Кузя ловко подкинул в руке фомку, прихваченную с собой, вонзил. С протяжным треском отодрал доски, закрывающие вход, заскрипела дверка, и мы вошли.

Фойе (кого я только тут не встречал!) повеяло затхлостью. Зачем-то я щелкнул выключателем. Оптимист!

— Ну что? Подожжем? — мрачно пошутил Кузя.

Нет. Оставим. Надо «жать масло» из всего.

— Помните, как вы тут носились? — одной рукой обнял я Тима, другой Настю. Может, воспоминания их объединят?

— Да, теперь в это трудно поверить! — процедил Тим, озирая убогость.

Я убрал с его плеча руку. Настька дулась как мышь на крупу. Не прокатило!

— Ладно, все! — Алла заторопила мужа. Знала, насколько тонка в нем грань между крупным ученым, изысканным интеллигентом, и простым мастеровым с грубой фомкой в мозолистой руке. И грань, похоже, растаяла… С треском отодрал отошедшую от стены доску. Хмуро глянул на нас. Все! Мастеровой. Теперь его отсюда не выташшыш.

— Мы теряем его, — тихо сказал я Алле.

— Ну и хрен с ним! — грубо проговорила она.

Действительно, кому он нужен теперь? Это раньше он был большой авторитет в бесконечно малых частицах. Помню, как, смеясь, рассказывал, что из ученых с мировыми именами в темпе — успеть бы к съезду! — сколачивали «бригаду коммунистического труда», заставляли выдвигать «встречный план» — «в текущем квартале обязуемся открыть не одну, как раньше планировалось, а минимум две новые частицы»! Над чем смеялись? Теперь ни одной частицы не нужно никому.

У Кузи, впрочем, всегда верная шабашка в руках его мозолистых.

— Интересно, что с кровлей? — пробормотал.

На крышу с ним полез только я. Спустились одухотворенные.

— Вскрытие показало: клиент жив! — пошутил Кузя.

И ключи тут же, на гвоздиках висят. Жильцы вышли. Навсегда. Вот наш, девятнадцатый. Холодный какой ключ: тепла человеческого не получал давно. Снял его, со скрипом повернул в дырке. На что-то еще надеялся. Нежилой дух. Уж какая тут теперь работа! Валялась красная варежка. Схватил радостно:

— Настя! Твоя?

Хотя, конечно, навряд ли. Сколько зим прошло!

— Дарю! — пытался как-то взбадривать эту мертвечину!

Не поддержала отца. Обиженно заморгала.

— На день рождения могли бы что-то получше подарить!

Но что можно было дарить в те годы, когда не было вообще ничего? Талоны на масло? Настька обижалась как бы на нас, а на самом деле, конечно же, не на нас. Тим бездействовал!

— Завтра подарок! — воскликнул я. Остальные не отреагировали: вопрос подарка и Настенькиного дня рождения их, похоже, не задевал.

— Что ж ты не предупредила-то! — минут десять спустя фальшиво воскликнула Алла. Как будто о дне рождения предупреждают! Настя расстроилась еще больше. А уж как завтра она расстроится! Такое ей выпало семнадцатилетие: нигде нету ни черта!

Мне тоже, кстати, расстроиться удалось: выдвинул кривой ящик стола — ссохшиеся листочки! Начало (и конец?) моего эпохального романа «Судьба Евлампия». О бессребренике, что тут, на Щучьем озере, живет, с берданкой охраняет природу… Охранил? Сомневаюсь.

Зато в шкапчике нашел пустую бутылку из-под водки, более выразительный, как сейчас называют, артефакт, вставленную почему-то в коробку от каши «Геркулес». Так сказать, форма и содержание. Задумчиво опрокинул бутыль, не вытекло ни капли. Нонна, что интересно, зарделась. И что самое скорбное — Настя тоже. А на самом деле это мы ее с Аллой распили, когда остались тут с детишками вдвоем. Кузя это как-то просек, набычился. Какая емкая бутыль! Но — высохшая!

В общем, каждому сыскалась вина. Только Тим презрительно морщился, нетерпеливо переминался: что теперь значит весь этот хлам?

— Ладно, пошли! — Я шагнул к двери с ключом наперевес. Ностальгировать надо в меру. Запер этот ящик Пандоры, наверное, уже навсегда.

За Аллой потянулись на воздух все. Только Кузю никак не вытащить: ходил по коридорам, прислушивался к скрипам.

— Все же на ходу, можно поправить, — бормотал, крепко завороженный здешними перспективами.

— Скажи, что ты тут собираешься строить? — Остался с ним только я, верный друг.

Кузя посмотрел на меня диковато:

— Новую жизнь!

Ночью спали так себе. Они в комнате, мы на террасе. Холодно, жестко. Но главное — мысли. От них не уйти. Что я подарю ей на семнадцатилетие? Важнейшая дата!

Вещь? К вещам она почему-то равнодушна. Как и Нонна. Но у той в пору молодости и красоты наряды были. А этой словно все равно. Странная девочка. Да и не на что покупать: все наши вклады закрылись и, кажется, навсегда!

Подарить ей к семнадатилетию идею? Уже дарил. Возможно, когда-то сработает, но пока не видать. Надо что-то особенное, лишь такое и помнится и может выстроить жизнь. Но нету ничего. Отсюда — страдания!

Как же ее спасти?! Всю ночь не темнело, только светлело, и, когда вовсе стало светло, бесшумно оделся. Дом обошел по росе, продребезжал стеклом. Кузя, видимо, тоже не спал — мгновенно явился. Рикашка, наш сторож, храпел.

Я приложил палец к губам: не разбудить бы! Повел Кузю в угол двора. Сперва он недоуменно таращился, после сообразил. Отвели сгнившую дверь сарая. Тут свалена наша жизнь! Спущенный футбольный мяч, что в детстве гоняли. Ракетки с лопнувшими струнами. Гамак. А вот посеребренный паутиной бредень — последний раз, наверное, «бредили» как раз в семнадцать.

Из груды ссохшихся «раритетов» вытащили его.

— Пойдем, побредим, — предложил. Взяли и канистру.

Шучье озеро было еще в тумане — бррр! Но, натеревшись спиртом снаружи и изнутри, смело вошли в воду, растянули сеть, каждому — палку в руки, разошлись широко! Долго тянули с натугой сеть в водяных зарослях, выдавливая ногами зловонные пузыри, оскальзываясь, падая плашмя. Превратились в глиняных големов. Туман разошелся, зато сошелся народ. Начались издевательства. Но мучились не зря. В целлофановом мешке бились-колотились два существа: рак и щука! Рака еле выпутали из ячеи. Здоровый попался. Щучка — с ладонь. Сплавали, вымылись и, в общем-то счастливые, вернулись.

Выманили наших дам, пошушукались, в домик-кухню зашли. Алла, конечно же, сразу выдвинула идею: щуку подарить Насте, а рака — Тимке. Равноправие. Но не в такой день! Даже Кузя дал ей отпор. Из кастрюли поднялся пар…

И когда наши дети, заспанные и недовольные (дети всегда недовольны!), сели за стол, грянуло «Хэппи бёздей!» и мы с Кузюшкой, полуодетые, но в чалмах (то ли восточные маги, то ли волхвы), на блюдах мейсенского фарфора внесли дары, беловатую щучку и розового рака, и поставили перед Настей, низко склонясь.