Карл Тиллер - Замыкая круг

Как мы с ней познакомились, я совершенно не помню, зато помню, нас обоих здорово ошеломило, что мы встретили девушку, которая искренне интересуется тем же, что и мы. Невзирая на безрассудные и даже несколько пугающие свойства ее натуры, нам ее общество с первой же минуты пришлось по душе, и, бывало, мы торчали у нее дома и столовались едва ли не чаще, чем у себя, и Оддрун, мать Силье, очень этим дорожила. Хочешь оставаться молодым, общайся с молодыми, говорила она, а когда поползли слухи, будто у нее непомерные сексуальные аппетиты и она любит хороводиться с молодыми парнишками, она только рассмеялась своим резким, хриплым смехом и даже не подумала соблюдать осторожность и держать дистанцию. Скорее наоборот, Оддрун любила провоцировать и затевать скандалы, и как-то раз, когда ты помогал ей менять прокладку в кране для садового шланга, она, заметив, что отставной офицер из соседнего дома наблюдает за вами в бинокль из своего окна, вдруг притянула тебя к себе и поцеловала прямо в губы. Когда вы вернулись в дом, она все смеялась, никак не могла остановиться и повторяла: «Он теперь до утра будет на телефоне висеть, я уверена».

Казалось, Оддрун нимало не заботило, что́ о ней говорили. Ей ничего не стоило во вторник утром расположиться на балконе и пьянствовать, хотя совсем рядом по улице проходили люди. Она шла в «Нарвесен» и, сколько бы там ни толпилось народу, покупала «Купидон», а дома, вместо того чтобы спрятать журналы, в спальне, ставила их на книжную полку в гостиной. Однако, по словам моей мамы, такой она была не всегда. Отец Силье, масон и бизнесмен, имел хорошую репутацию и оберегал ее. Поэтому он требовал от жены солидности, достоинства и так далее, и только когда он захворал легкими и в начале 1980-х скончался, Оддрун, как говорила моя мама, «загорелось вести богемную жизнь и делать все, что муж ей в свое время запрещал».

Силье притворялась, будто она в отчаянии оттого, что Оддрун выпендривается, затевает мелкие скандалы и дает повод для пересудов, но ее поведение говорило о другом: вообще-то она гордилась этими качествами матери и высоко их ценила. «Ох, мама», — говорила она, закатывая глаза. Или хваталась за голову: «Господи, я краснею!» Но в противоположность нам с тобой, которые постоянно смущались и краснели за своих матерей, она не краснела никогда, наоборот, громко, от души хохотала и на другой же день веселила знакомых последними новостями о своей чокнутой богемной мамаше. Оддрун в свою очередь понимала, что Силье только притворяется шокированной и удрученной, и в ответ на эту комедию тоже устраивала спектакль: «А в чем дело?» — говорила она, наморщив нос и прикидываясь, будто не понимает, что уж такого сенсационного в ее словах или поступках.

Мы тоже восхищались Оддрун и уважали ее не меньше, чем сама Силье. Она была начитанна, умна и много знала, и у нас просто в голове не укладывалось, что женщина вроде нее может так много и так подолгу разговаривать с нами, что она даже в отсутствие Силье может позвать нас в дом и угостить чаем, что она может приглашать нас к себе на вечеринки и обращаться с нами точно так же, как с остальными, взрослыми гостями.

Кстати, она устраивала у себя совсем не такие вечеринки, какие иной раз бывали у моей мамы и других знакомых мне взрослых, она устраивала приемы. И встречала приглашенных напитками в высоких и широких бокалах, куда опускала пластмассовую шпажку с коктейльной ягодкой на острие, а гости, зачастую известные персоны в местной культурной и даже деловой жизни, расхаживали по комнатам и беседовали между собой, пока не наступало время садиться за стол, и угощали их не каким-нибудь там мясным супом и не рагу да пивом, как я привык видеть на взрослых вечеринках, нет, здесь подавали какое-нибудь блюдо французского образца, с собственноручно собранными грибами, а к нему — изысканное вино, предпочтительно из тех же краев, что и само блюдо, ведь, по мнению Сильиной матери, именно оно превосходно сочеталось с едой.

Между прочим, открывая бутылку вина, Оддрун непременно вздыхала и сокрушенно качала головой по поводу намсусского винного магазина. Те вина, что у них в продаже, пить невозможно, едва ли не все приходится выписывать на заказ, а продавцы совершенно не разбираются в том, что продают, говорила она. Когда она заходила в винный, всегда кончалось тем, что именно она просвещала их насчет вина, а не наоборот, как бы до́лжно.

Не в пример Арвиду и Берит, моя мама, когда изредка приглашала к обеду гостей, вполне могла купить бутылку вина, но, независимо от угощения, на столе стояло либо венгерское «Эгри бикавер», либо норвежское красное, вина недорогие и, как считала мама, достаточно хорошие. Если я, на свою беду, замечал, что всякое вино под стать вполне определенной еде, а не первой попавшейся, она отвечала едким сарказмом, вроде того, что она, увы, не такая культурная, как бы мне хотелось, или изображала обиду и со вздохом роняла, что старалась как могла и очень жаль, если вышло не ахти. Казалось, открыто принять что-нибудь новое было для нее равнозначно поражению. Все, чего не знала и неумела, она воспринимала не как шанс чему-то научиться, а как угрозу и как напоминание, что она звезд с неба не хватает. Кстати, это отражалось и в разговорах, происходивших за обеденным столом. Если по той или иной причине кто-нибудь затрагивал тему, которую не обсуждали раньше тыщу раз или по поводу которой, возможно, не все придерживались одного мнения, возникало беспокойство, немного похожее на тот настрой, какой всякий раз вызывал приход священника Арвида. В подобных случаях мама и все остальные, знакомые с неписаными правилами, как в этом кругу положено вести разговор, немедля пускали в ход всяческие уловки, чтобы вернуть беседу в известное и надежное русло.

Когда же мы сидели за столом у Силье и ее матери, ничего такого не было и в помине. Здесь допускались любые темы, что большие, что маленькие, и если некое суждение высказывал разъяренный или охваченный бурным весельем участник застолья, это, похоже, роли не играло. Арвид, и Берит, и все их религиозное окружение ценили самообладание и никогда не позволяли себе увлекаться, здесь же царила полная тому противоположность; не поощрялось только одно — недостаток пыла и интереса к обсуждаемому вопросу. «Господь любит тебя горячим или холодным, если же ты ни то ни се, Он тебя выплевывает», — говорила атеистка Оддрун.

Мы бывали там с огромным удовольствием. Изо всех сил старались выглядеть искушенными и самоуверенными, хотя наверняка не умели вполне скрыть, что переполнены гордостью и благодарны до пресмыкательства. Восхищались всеми — за их знания и умения, за все, что им довелось пережить. Сама Оддрун оборудовала в мансарде студию и писала картины, где сквозным мотивом служили кондоры; беззаботный и говорливый мужик с седым конским хвостом и значком с изображением Ленина на лацкане пиджака был в 1968 году очевидцем студенческих волнений в Париже, а тип в костюме и в очках с толстенными линзами раньше хипповал и из конца в конец проехал по США в раскрашенном во все цвета радуги фольксвагеновском автобусе. Мы-то с тобой лишь несколько раз в каникулы ездили на машине в Швецию, и, как ни странно это звучит сейчас, когда зарубежные путешествия стоят так дешево и стали обычным делом, ни мама, ни Берит, ни Арвид тоже надолго из дома не уезжали.