Карл Тиллер - Замыкая круг

Я никогда не слыхал, чтобы с тобой случались подобные взрывы, и даже представить себе такое не могу. В школе или в компании друзей ты, как я уже говорил, держался несколько холодновато и молчаливо, а дома и вовсе был суров, почти бесчувствен, особенно с Арвидом. Прямой враждебности не выказывал, скорее довел до крайности умение владеть собой, вроде как решил вообще не проявлять эмоций и зачастую напускал на себя полное безразличие — прямо не человек, а робот какой-то. Если Арвид, к примеру, просил тебя об услуге, ты беспрекословно выполнял просьбу, ничего не говорил, даже не смотрел на него, просто вставал и делал то, о чем он просил, а затем возвращался к своим занятиям. Ты вел себя так, будто он твой начальник, а не отчим. Когда же он обращался к тебе и пытался завести разговор, ты, как правило, отвечал односложно, причем безразличным и монотонным голосом. «Хорошо», — говорил ты, если он интересовался, как прошла поездка за город. «Нет!» — если он спрашивал, наловили ли мы рыбы.

В подобных ситуациях Арвид нередко вызывал у меня жалость. Он улыбался и делал вид, будто все в полном порядке, но я хорошо видел, что твоя неприязненность причиняет ему боль. Однажды, когда мы бродили по улицам, я сказал тебе об этом, и ты, помнится, неожиданно рассвирепел. Ты, дескать, терпеть не можешь дружелюбие и бесконечное терпение, какие он тебе выказывает, не веришь в любовь, о которой все это якобы свидетельствует, и не знаешь, как от этого защититься. Пожалуй, ты тоже жалеешь его, испытываешь угрызения совести, когда он осыпает тебя своей добротой, и зачастую тоже хочешь отнестись к нему по-доброму, но охота тотчас пропадает, и не потому, что он женат на твоей матери и тебя все еще мучает ревность, как когда ты был поменьше, а потому, что ответная дружелюбность создает ощущение, будто ты теряешь себя и становишься таким, как хочется ему. По твоему мнению, он совершенно сознательно норовил формировать тебя и воспитывать согласно своим представлениям. Он, мол, всегда так действовал, а теперь только изменил тактику, усложнил ее. Когда ты был поменьше, он читал и рассказывал из Библии, выписывал тебе «Перелеску», брал тебя с собой в церковь и в воскресную школу, а за вечерней молитвой пугал сатаной и вечными муками. Изо всех сил наставлял тебя на путь истины, на свой путь истины, но без толку и теперь совершенно сознательно сделал ставку на другое — решил использовать силу примера и втереться в доверие. Считает дружелюбность и доброту единственным способом завоевать меня, так ты сказал, и не он один, вся христианская община, к которой принадлежит твоя семья, участвует в этом проекте обращения, они молятся за тебя, стараются внушить Берит, что надо более настойчиво и решительно вовлекать тебя в компанию христианской молодежи (особенно в хор, тем более что поешь ты очень неплохо), прямо-таки всякий стыд теряли, рассуждая о том, какое счастье быть христианином.

Хоть я и считал, что ты несправедлив в своей неприязни к Арвиду, мне все равно импонировала сила, какую ты демонстрировал ему и остальной христианской общине. Берит они сумели «приручить», по выражению моей мамы. Правда, она украдкой курила (я помню полураскисшие окурки, плавающие в унитазе, и табачный запах изо рта, который она старалась замаскировать с помощью жевательной резинки, обычно «Той», а иногда «Сорбит»), и ты подозревал, что она выпускала на волю чуток своего давнего «я», когда изредка навещала давних оттерёйских подруг, но никто не сомневался, что она на самом деле изменила свой образ жизни и приняла Христа. Одно время она даже ходила на собрания домой к Арвидовой тетке, но это оказалось уже чересчур. Не смогла она часами сидеть и вышивать приз для следующего базара, пить кофе, есть вафли с коричневым сыром и слушать двадцатью-тридцатью годами старших женщин, которые беспрерывно смеялись и полагали себя ужасно дерзкими, если произносили слово «засранец», так она говорила.

Но как ни старались Арвид и все остальные, «приручить» тебя им никак не удавалось. Скорее наоборот, чем больше они старались, тем дальше отталкивали тебя, а в тот период, когда они особенно лезли вон из кожи, ты вообще отзывался об Арвиде и его окружении чуть ли не злобно. Пытался взять иронический и слегка безразличный тон, но под ухмылкой и смехом прятались бешенство, разочарование и горечь, и вечерами ты часто подолгу сидел у нас, потому что оттягивал возвращение домой до той минуты, когда Арвид наверняка уляжется спать. Мы никогда не обсуждали, что к тому времени, когда ты начинал зевать и говорил, что, мол, завтра с утра в школу, успевало натикать и одиннадцать, и двенадцать, и полпервого, но я понимал, в чем дело, и ты знал, что я понимаю, и я видел по твоему лицу, что ты ценишь мою молчаливую поддержку. Для меня это было совершенно естественно, и я знал, что в случае чего ты точно так же когда-нибудь поддержишь меня.

Я берусь за дверную ручку, нажимаю, пытаюсь потянуть дверь на себя, но не выходит, заперто, раньше она никогда дверь не запирала, для меня новость, что она стала запираться; столько черномазых шастает вокруг с тех пор, как сюда хлынули политические беженцы, вот и приходится на замок запираться, говорит она. Протягиваю руку, нажимаю кнопку звонка, раз и другой. Сую руки в карманы брюк, напускаю на себя небрежный вид. Снова вытаскиваю руки из карманов, опираюсь на перила, спокойно подтягиваюсь и усаживаюсь на них, смотрю на желтое треснувшее стекло входной двери, жду, но она не открывает, и я спрыгиваю с перил. Надо достать ключ и отпереть, запасной ключ небось висит на старом месте. Иду к сараю, откидываю крючок и отворяю дверь, она скрипит и стонет. Будто говорит: раз уж ты здесь, смажь петли.

— Ба! Привет, — вдруг слышу я мамин голос. — Неужто ты?

Оборачиваюсь, смотрю на нее. Стоит в дверном проеме, вид у нее слегка усталый. Странно, она так постарела в последнее время, стоит и тускло мне улыбается.

— Значит, ты дома? — говорю я.

— Конечно, дома.

— Ты так долго не открывала, я уж подумал, уехала куда-то, — говорю я, закрывая дверь сарая.

Мама смеется своим невеселым смехом.

— Да куда ж я уеду? — Она невесело улыбается, словно хочет сказать, как редко теперь выходит из дома и как одинока. Не успел прийти, а она уже начинает.

— Н-да, не очень-то приятно слышать такое, ты ведь мастерица жить бурно и безудержно, насколько мне известно, — пытаюсь отшутиться я.

— Ты так думаешь? — спрашивает она, опять с невеселым смешком. — Нет, теперь я не так часто выхожу из дома побродить.

Я смотрю на нее, ничего не говорю. Вот всегда она так, я и полминуты здесь не пробыл, а она уже завелась, чертовски утомительно, однако я продолжаю улыбаться, с улыбкой иду навстречу, надо просто пропустить ее нытье мимо ушей, говорить что-либо нет смысла. Кладу руку ей на плечо, обнимаю. В лицо веет прокуренным дыханием, я чувствую, как ее скула слегка ударяется о мою твердую скулу. Она осторожно прикасается ладонью к моему плечу, чуть-чуть прикасается и сразу же убирает руку, отступает к двери, как бы приглашает меня войти.