Борис Мещеряков - Там, где нас есть

После школы поступала в пед, на физмат не взяли, сказали, оценки хорошие, но не проходит по конкурсу, враки, какой там конкурс, полтора человека на место, не универ. Из-за отца не взяли, город небольшой, сколько тут диссидентов. Пошла на завод, а там мать заболела, надо помогать. Так и шло. Привыкла, но все равно чужое все на заводе, они тут почти все с Поселка, своя жизнь, общие знакомые, куча родни, а она посторонняя им. Ты грузинка? — спрашивают. — Ааа, еврейка. Можно тебя звать Майей? Да зовите, ладно.

А потом он пропал. Узнала краем, что бросил завод и учится в Политехе. Вот, подумала, а не дурак, хоть и красавец. Смотрит раз, а он опять у проходной появился, спрашивает: не ждала? Ответила: не-а. Легко ответила, ведь не ждала, чего ей ждать. Мать больная в райцентре, отец совсем свихнулся, только пьет и о правде рассуждает, у самой зарплата маленькая, чего ей ждать? Привязался. Вспомнила, Лехой его зовут. И тут глаза его увидела, раньше не интересовалась разглядеть. И ужаснулась. И поняла. Поняла смысл выражения «как за каменной стеной». Вот каменная стена, которую зовут Лехой, защита навечно, свой, не посторонний. Голос низкий, мягкий такой. Навсегда, навсегда, подумала.

А он сказал: у нас в Политехе послезавтра концерт. А она сказала: пойдем. И еще сказала: меня Мира зовут. И он кивнул: да я знаю. И взгляд его стал бездонным, как небо.

Это ничего, что красавец, она привыкнет, привыкнет.

Был у меня от армии отпуск. Между прочим, командующим войсками МВО объявленный, за отличное несение караульной службы. Заместителя его я в штаб, за загородку, не пустил, а аккуратненько уложил на снег, угрожая автоматом. Прям кино, как он лежал и злился и обещал мне страшные кары, вплоть до расстрела. Ну да песня-то не о том.

Был, короче, у меня отпуск. Ну начало весны, ну молодой был, друзья-приятели. Пиво каждый день. А перед пивом надо было их встретить. Встречались, как правило, в техноложкином «аквариуме». Приперся раз, а еще полчаса ждать. Ну, думаю, поднимусь, где они там учатся. Поднялся, а там совершенно как есть пустая аудитория, а в ней девушка. Неземной красоты, в красном платье. У меня голос пропал и морда покраснела, надо б спросить, кто такая, чего сидит тут. В общем, как положено гвардейцу в отпуске, пора грамотно начинать разведку, а я стою, как дятел, с пропавшим голосом и только глаза таращу.

Она на меня так мельком посмотрела и, как у молоденьких девиц водится, сделала вид, что я не здесь. Тут голос ко мне вернулся, и я таки спросил, чего это она тут забыла. Она ответила, что ждет СТЭМ, и мои друзья-приятели скоро сюда заявятся. Потом друзья-приятели явились, начали меня по плечам хлопать, она мной вроде заинтересовалась, но был я в отпуске, а он короток. Ничего такого не было, в общем.

Потом, в положенное время, в начале лета, вернулся я из армии, встретил ее, не помню где, случайно встретил, и попал я. То есть с потрохами, костями и жилами. Такая любовь была, не рассказать и не передать словами. Я б за ней в зубах сумку с книжками носил, если б она намекнула. Ничего из этого времени толком не могу вспомнить. Как будто и не жил. А ведь жил же, что-то происходило, учил, сдавал, на хлеб добывал где-то, читал, какие-то песни пел, на какие-то тусовки ходил. Была какая-то жизнь, но в ней не было никакого смысла, пока я бывал не с ней. Довольно долго я так протянул. Почти год. А потом все кончилось. Жизнь кончилась. Казалось, что дыхание прервется и больше не смогу вздохнуть ни разу. Сейчас-то я понимаю, что жизнь тогда как раз началась, начал дышать, жить, помнить происходящее, обнаружил, что институт бросил и где-то уже работаю. Друзья, как оказалось, у меня есть, они меня помнят и даже вздохнули с облегчением, видя, что у меня все кончилось, и взгляд у меня опять стал осмысленный.

В общем, все удачно получилось-то. Не представляю, как бы я такой охреневший с ней бы жил и сколько она б еще могла это вытерпеть. Моя любовь, она нелегкая, и ей, наверное, было непросто со мной. Ну да ладно.

Так вот, какое-то время я учился жить в новых условиях. Ходить, есть и говорить, сам себе напоминая космонавта на чужой планете, где все странное и непривычное, а надо все это начать принимать как норму, потому что корабль разбился, связь потеряна и ничего, о чем только и думалось, уже никогда не будет. Не будет, не будет, никогда не будет, никогда, никогда, никогда…

Затвердил себе, как молитву, что время пройдет, я привыкну, и все вылечится само. Год пройдет — и вылечится, два пройдет, три…

Да нет, правда, все забылось. И взгляд ее, и запах, и как голову держала, все стерлось.

Я к тому, что в телевизоре увидел какого-то мужика, а фамилия его… ее фамилия. Прочитал подпись под «говорящей головой», и все, вот оно, как никуда не уходило. Опять я без голоса, в пустой аудитории Техноложки, перед неземной красоты девушкой в красном платье.

Вот хрен его знает, где у человека спрятаны болевые точки и что на них действует, как кислота на нервы обезглавленной лягушки. Такой термин есть научный — фантомные боли. Вот и у меня они есть, оказывается. Не прошла даром-то ампутация.

Преподаватель начертательной геометрии и черчения, доцент Виталий Ильич Петляков, начинал знакомство со студентами фразой: «Моя фамилия происходит от слова „петля“, но при должном прилежании экзамен не должен вас пугать». Уютный, грушеобразный средних лет человек, неизменно в строгом костюме с неброским галстуком, говоривший с неуловимым дефектом речи, скорей с таким непривычным своеобразием интонирования.

Как многие преподаватели, Петляков малость привирал, но привирал как бы в «нашу» сторону, экзамен у него не пугал никого, даже самых неприлежных. Человеком Петляков был беззлобным, прекрасно видел, что мы скорей всего последнее поколение студентов, всерьез относящихся к разрезам и секущим плоскостям, и уж мы точно последнее поколение студентов, которым умение эти разрезы с помощью тех плоскостей строить понадобится в будущей инженерной практике. Он был святой.

Мы его любили, старались не подводить и старательно пыхтели над ватманами с изображениями прямых и загогулин, с пометками из латинских заглавных и строчных букв со штрихами, двойными штрихами и звездочками, напоминавшими чертежи старинных парусников или мореходные карты своим изяществом и тайною осмысленностью каждой черты.

Не стану врать, что результаты наших бессонных трудов мы приносили всегда вовремя. Пунктуальных студентов тогда еще не изобрели, не знаю, что изменилось в этом смысле в теперешнее время. Некоторые, как вот ваш покорный слуга, приносили эту красоту в последний день последнего окончательного срока, и, как правило, приносили не все, а часть — клялись всем святым принести на экзамен, честно глядя в армянские черные глаза Петлякова. И он, как бы раздумывая некоторое время, верить ли, некоторое же время сосредоточенно мелко водил перьевой ручкой над нужной строкой в зачетке и наконец со вздохом каллиграфически выводил: «Зачтено. Петля». Я ж говорю, он был святой, обманывать Петлякова считалось неприличным, все знали, что он поставит тройку в любом случае.