Борис Мещеряков - Там, где нас есть

Как-то был праздник, выпили, как без этого, наши все курили на улице, Ромку кто-то спросил: Ромыч, а что ж без баяна? Все затихли, неудобно так, в лоб-то, а Ромка легко так ответил: да ну его, баловство, но смотрел в сторону. И я понял — ушла из него музыка, но отчего, я не понял. Он-то нормальный вернулся, других и не так война «за речкой» скривила, хоть Димку, хоть Серого.

А потом я женился, переехал, работу сменил, мастером работал, потом начальником участка стал в СМУ, лет, может, восемь-десять не встречал его, а то и еще больше. Слышал краем, что он женился на женщине с его работы, операторше, что ли, или кто ее знает. Слышал, что сын у них.

А потом случилось мне на поселковую свадьбу попасть, не помню уж, то ли кто-то из наших женился на поселковой или из наших девчонок кто-то за поселкового выходил, неважно. Ромка там был. В усах и с баяном. В орденах. И сын его рядом был, тоже с баяном. Ромка сам черный как цыган, а сын у него вышел белобрысый, в Ромкину мать, шейка тоненькая, как у девчонки. И наяривали они на двух баянах, что тебе оркестр Олега Лундстрема, даже лучше. Я не танцую так-то, а тут запритопывал, заприщелкивал пальцами, так мне Ромкина игра всегда нравилась.

Ромыч, говорю, ну до чего ж здорово, до чего ж здорово, Ромка! А Ромка потушил бычок пяткой и говорит: да вот и сын у меня интересуется. И пальцами кнопки этак погладил. Вот это вот движение я увидел и понял, отчего раньше музыка ушла, а теперь вернулась. Не знаю, правильно ли понял, тут и в себе-то не разберешься, но главное — музыка вернулась, все в порядке, жив человек.

Попивает, правда, но на Поселке это дело обычное.

Она теперь носит фамилию Артуш ди Менезиш. У нее на острове Сан-Томе небольшой белый крытый черепицей дом, с палисадником и видом на океан. У нее необременительная офисная работа, заботливый муж, в смешных косичках дочь. У нее старенькие родители в городе, где мы родились.

Тебе хорошо, пишет она. Большая страна, много знакомых, жизнь кипит, пишет она. Я не отвечаю, хмыкаю вслух и не отвечаю. Мне хорошо. Большая моя страна. Кипящая моя жизнь. Все так.

Мне до сих пор перед твоей женой неудобно бывает, пишет она. Я пожимаю плечами, мы еще не были женаты, я не помню даже, были ли мы знакомы с женой. И ничего не отвечаю.

А давным-давно глаза ее были бездонными, потерявшими цвет от глубины. И совершенно безумными.

Я и тогда не отвечал ей. Что я мог ей ответить?

— А вот тут ванная! А здесь кухня! Вот кладовка! — доносились бодрые крики девицы-риелтора то с одной стороны, то с другой.

Валерий Семенович и Белла Александровна только что внесли чемоданы и, переводя дух, осматривались. Потолки невысокие, никакого вестибюля или даже тамбура, дверь с лестничной площадки открывается сразу в гостиную, которую тут принято было называть салоном. Зато огромное окно, за окном пальмы, а не заводские трубы.

— Место хорошее! Тихое! — заливалась канарейкой риелторша.

«И чего старается? — подумал Валерий Семенович. — Деньги за съем уже уплачены, квартиру мы смотрели, не развернемся же мы на пороге».

Место, похоже, действительно было тихим. С конца июня по 1 сентября. В огромное окно салона виднелись школа и спортплощадка. Видимо, для компенсации жильцам отсутствия привычного звукового фона во время школьных каникул.

Кухня оказалась невелика. Да чего там, она была совсем мала. Метров шесть, может, семь, как прикинула Белла Александровна, да еще вытянута чулком. Правда, имелся объемистый холодильник, очертаниями напоминавший когдатошний «ЗиЛ», и новая плита с духовкой.

— Центр города! Вид на море! — Представительница агентства решила отработать всю программу полностью. Может, ей не сказали, что клиенты уже заключили договор на год и заплатили.

Вид на море действительно имелся. Хотя для того, чтоб увидеть море, надо было открыть окно в спальне и высунуться из окна примерно до пояса и пошарить взглядом по сторонам, чтоб поймать между деревьями и зданиями узкий голубой лоскут. «Не беда, для лучшего обзора тут пройтись минут пять», — подумал Валерий Семенович. И, откашлявшись, произнес:

— Спасибо, ммм… Илана, нам все очень нравится.

Риелторша реагировала прекращением с видимым облегчением звонких песен о небывалой удачности во всех отношениях нового дома супругов Розановских и, осветившись милой улыбкой, поспешила отбыть в неведомые дали.

— Ну что, Белла, мы теперь будем жить здесь, — еще раз откашлявшись, произнес Валерий Семенович.

Белла Александровна улыбнулась мужу и кивнула. Точно так же, как тридцать лет назад она улыбнулась и кивнула Валерке, которого еще не привыкла называть мужем и думать о нем, как о муже, когда они притащили свои два чемодана на съемную квартиру, найденную с большим трудом, и слегка перевели дух. Вроде бы тогда он даже сказал ту же фразу.

— А вот ванная! А тут кухня! Центр города! — расхваливала разбитная женщина возраста их родителей обшарпанную хрущевку, а они озирались и подумывали, как бы ей сказать, чтоб она шла уже, ведь деньги за съем заплачены заранее, и оставила их одних.

Да, кухня была маловата. Ванная походила на разрушенную войной, а центр города просматривался в виде длиннющих труб за целым морем разноцветных крыш частного сектора, но Валерке с Белкой не было дела до центра города. Это теперь был их дом, и они собирались в нем жить. Как собирались бы жить в любом другом, который удалось бы найти, чтоб жить в нем. Вместе. Вот правильное слово. Вместе жить в их доме, все равно где. Начинать вместе, продолжать вместе, опять маленькая кухня.

В этом смысле за тридцать лет мало что изменилось.

Но об этом они не стали говорить. Вслух отметив, что когда-то для съема квартиры надо было побегать, а теперь — один телефонный звонок — и пожалуйста!

А то, что школа рядом, — это даже неплохо. Гораздо лучше, чем, скажем, мастерская или кафе.

и тут она перестает кричать и махать руками и спрашивает: ты нормальный вообще? чего ты вообще хочешь? и я осекаюсь, на секунду задумавшись, чего я вообще хочу, это на самом деле трудный вопрос.

я хочу, чтоб стало начало осени и был закат, а я шел с рыбалки по лугу, а ты сидела в кресле-качалке на веранде и, увидев меня издалека, помахала рукой, а я помахал в ответ тебе, почти невидимой в контровом золотом свете, угадав твое движение. и чтоб от недалекого леса веяло палой листвой, а с луга выгоревшей за лето травой, над моей головой время от времени пролетала бы оранжевая бесформенная бабочка неведомой мне породы, и ветерок доносил на пределе слышимости стрекотание кузнечиков. я хочу, чтоб в моей правой руке был кукан с парой увесистых живучих карасей и несколькими окунями помельче, а в левой моей руке была простая деревенская удочка из орехового прута, и, чтоб помахать тебе, я б взял кукан левой рукой и на мгновение подумал бы: ого, тяжелые. я хочу, чтоб у нас оставалось еще достаточно дней в ветшающем деревянном доме, чтоб не думать об укладке вещей, о предстоящих дождях и холодах, о скуке необремененной каждодневной рутиной жизни вдвоем посреди нигде. я хочу, чтоб мама не умерла много лет назад, я хочу, чтоб друг вовка не разбился на грузовике в гололед, я хочу, чтоб анна викторовна в третьем классе не сказала бы мне «идиот!» при всех. я хочу быть стройным нетерпеливой стройностью легкого кленового лука с натянутой тетивой, чтоб мои волосы выгорали и светлели по мере того, как лицо покрывается загаром, и глаза мои чтоб были цвета горного льда на разломе. я хотел бы более изящные руки, более крепкие зубы, менее сбивчивую речь и голос, голос бы я хотел более низкий и рокочущий. что еще? немножко денег, но это ладно, подождет. а вот прямо в данный момент я хотел бы, чтоб меня обняли и не ругали, а во всем мире воцарился бы мир. и еще я хочу есть. пожалуй, я хочу слишком много для одного раза, мне надо выбрать, и побыстрей, пока все сущее не обвалилось лепестками гари в пустоту.