Сэйс Нотебоом - День поминовения

Сколько времени прошло после того разговора с Элик близ бывшего пограничного ручья, вечность, три месяца? Как она сказала? «Попытайся увидеть это в комическом свете». Тогда он не понял ее, не понимал ее и теперь, и не один он был такой. Телевизор стоял в полутемном холле маленькой гостиницы, на экране — розовая разверстая плоть и алая кровь, но страшнее всего звук, гул, которым каменные стены без обоев и полы без коврового покрытия отзываются на слова, летящие из телевизионного динамика, в голосах — какой-то механический призвук, грозные раскаты; звуки из телевизора смешиваются со вздохами и руганью зрителей в гостиничном холле, где он сидит, точно окруженный невидимым хором, и размышляет об ответе Элик на его слова о том, что он не понимает ее.

«Кому станет легче, если ты скажешь, что это трагично?» И еще: «Через двести лет, когда эмоции исчезнут, будет вспоминаться только идиотизм нашего века, какие-то претензии, рассуждения, оправдания».

Ты права, хотел он крикнуть ей сейчас, но кому легче оттого, что ты это знаешь? Ведь от такого знания становится только страшнее? Мало того что люди сегодня должны страдать, но пройдет время, и эти страдания окажутся бессмысленными. Ведь единица измерения жизни — не твои два века, а пятьсот дней, те пятьсот дней, что человек проводит под замком в своем собственном склепе, историческое время кажется непристойной абстракцией по сравнению с человеком, которому прямо в ресторане вышибли мозги, и абстрактным следующим поколениям незачем смотреть на эти мозги по телевизору, как на них смотрят сейчас люди в гостиничном холле, следующие поколения проглотят нынешний период истории в виде статистических данных, цифр, непереводимых на язык чувств, они прочитают исторические трактаты с примечаниями и ссылками. К тому времени по счетам уже будет оплачено. Но и об этом Элик тоже говорила в тот раз. В один прекрасный день не останется никого, кто помнит, и лишь тогда можно будет смеяться по-настоящему. Интересно, смотрит ли она сейчас телевизор, думал Артур, но это можно будет узнать, только встретившись с ней. Она исчезла, точно так же, как в тот вечер в Любарсе, когда он по-идиотски остался один в ресторане. Старуха, весь вечер просидевшая рядом с ним, сжимая носовой платок, ненадолго исчезла и вернулась с двумя рюмками, одной менее полной — для себя и второй, полной до краев, для него.

— En este mundo no hay remedio, — сказала она, — vivimos siempre entre asesinos у demonios. [46] B этом неисправимом мире мы всегда живем среди убийц и демонов (исп.).

Демоны. Сказанное по-испански, слово вдруг приобрело неожиданный смысл: порода людей, которые живут в нашем же мире, демоны в человеческом обличье, сидящие рядом с тобой в баре или в самолете и знающие что-то настолько точно, что постоянно носят в себе смерть, и свою, и чужую.

На следующее утро он снова позвонил Даниэлю и на этот раз застал его.

— Ты где? Ты всегда знаешь, когда приехать. Телевизор смотрел? Вся страна переживает.

— Я уже совсем близко. Сегодня доеду до Сигуэнсы.

— Не спеши, приезжай через денек-другой. У меня дом полон народу, а выгнать я их не могу. У них нет документов. Ничего, дня за два, за три разберусь. А ты пока навести юношу в Капелле дель Донсель, попроси у него почитать его книжку. Ты же помнишь нашего Донселя?

— Разумеется.

Он помнил Донселя — скульптуру в главном соборе Сигуэнсы: юноша, сидящий на своей собственной могиле с книгой в руке.

— А через три дня добро пожаловать. Денег тебе хватит?

— Не беспокойся.

— До тех пор можешь остановиться в отеле «Де Медиодиа». На вид дорогой, но цены — говорить не о чем. Самое большее — пять тысяч песет. Но это за одно название не жалко. Я тебе туда позвоню, или ты мне. Ты зачем приехал-то? Какие-то дела?

— Нет-нет, все как обычно.

Он сказал неправду, и услышал это по звуку собственного голоса. Даниэль тоже уловил фальшь, потому что спросил:

— Я могу тебе чем-нибудь помочь?

Артур колебался.

— Где можно разыскать человека, который пишет диссертацию по истории?

— Смотря в какой области. Тут у них хватает всякой истории, сам знаешь. Национальный архив находится здесь, в Мадриде, на улице Серрано. И еще есть архив в Симанкасе, отсюда километров двести. Там разложена по полочкам вся Испания, кроме, кажется, средних веков. И еще существует уйма местных и церковных архивов. Гражданская война хранится где-то совсем в другом месте. А профсоюзное движение в третьем. Бумаги, бумаги и бумаги, хватит на всех, только надо знать, что именно тебя интересует. Наши архивы хранятся в Севилье, в Архиво Реаль-де-лас-Индиас. Но ты не их ищешь, как я понимаю.

Последняя фраза не была вопросом, Даниэль правильно все понимал. Наши архивы — архивы Никарагуа. И если Артур не захочет рассказывать, в чем дело, то его друг не станет ни о чем расспрашивать. Но Даниэль, похоже, опять все правильно понял, потому что произнес ободряюще:

— Ладно, cabron, желаю удачи, а мне пора к моим подопечным. Советую начать с пункта первого, с улицы Серрано. Хотя бы потому, что близко. Кто-то всегда выигрывает лотерею, а другие пишут не ту одну-единственную цифирьку, вечная загадка. Suerte, созвонимся.

Подопечные — это, конечно, нелегалы, приехавшие в Испанию в поисках работы. Даниэль («мое второе имя — Хесус, это же неспроста») был этаким современным святым, который наверняка дал бы Артуру хорошую затрещину своей железной рукой, если б услышал от него такую характеристику своей персоны. Suerte — значит «удачи», a cabron — «козел», но даже это слово из уст Даниэля звучало необидно.

Подъехав к Сигуэнсе, Артур увидел купол собора. К Донселю, почему бы и нет?

«Оттягиваешь момент». Голос Эрны. Она над ним смеялась, и он этого заслуживал. Совсем скоро его фантастические построения станут реальностью. Нет сомнения, что он ее найдет. Среди миллионов испанцев он ее найдет, это точно. Но что потом?

В соборе царил полумрак, чтобы войти внутрь, надо было, как ни странно, на несколько ступенек спуститься вниз, словно земля осела под тяжестью этой огромной постройки. Здесь шла служба, мужской хор, одетый в черно-красное, сидел на высоких скамьях и полупел, полубормотал псалмы, гулко разносившиеся по пустынному собору. Артур взглянул на бледные лица, на губы, произносившие слова сами по себе: глазам не нужно было сначала читать их по молитвеннику. Все это было знакомо, все это было так же старо, как надгробные памятники в нишах, и к одному такому памятнику он и направился. За те годы, что прошли после их последней встречи, юноша не пошевелился ни на миллиметр, Артур обнаружил, что помнит буквально каждую черточку на лице этого оруженосца королевы Изабеллы. [47] Изабелла (1451–1504) — королева Кастилии с 1474 г. Ее брак в 1469 г. с Фердинандом, королем Арагона с 1479 г., привел к династической унии Кастилии и Арагона (фактическому объединению Испании). Он так и лежал здесь, опершись на локоть, и за все пятьсот лет не перелистнул ни единой страницы своей книги. Погиб при осаде Гранады в 1486 году. Его едва ли можно назвать жертвой войны, и трудно поверить, что тело его выглядело так же, как у тех погибших, которым никогда не воздвигнут иного памятника, кроме как на серой газетной бумаге, где напечатали их фотографию, и никто не будет смотреть на них через пятьсот лет, и никогда на их лицах не появится такого вот отрешенного выражения. Этот юноша уже давно забыл о своей смерти, он лежал тут, как зеленое поле близ Любарса, — картинка, которая должна нам о чем-то напоминать, но уже сама забыла, о чем.