Даниэль Кельман - Измеряя мир

Они причалили к берегу, и пока Бонплан собирал растения, Гумбольдт отправился на прогулку. Он переступал через корни деревьев, протискивался между стволами, снимал с лица липкую паутину.

Сорвав с кустов цветы, ловко поймал особенно красивую бабочку, придавил ее и любовно убрал в свою ботанизирку. И только потом заметил, что стоит перед ягуаром.

Зверь поднял голову и смотрел на него. Гумбольдт сделал шаг в сторону. Не двигаясь, зверь оскалился. Гумбольдт застыл на месте. Прошло сколько-то времени, и ягуар опустил голову на передние лапы. Гумбольдт отступил на шаг назад. И еще на один. Ягуар следил за ним очень внимательно, не поднимая головы. Потом прихлопнул хвостом муху. Гумбольдт повернулся. Прислушался, позади ни звука. Затаив дыхание, прижав руки к телу, опустив голову на грудь и приковав взгляд к ногам, он стал уходить. Медленно. Шаг за шагом, потом чуть быстрее. Только бы не споткнуться и не оглядываться. А потом — он уже ничего не мог с собой поделать, — он побежал. Ветки хлестали его по лицу, какое-то насекомое с лету шлепнулось об его лоб, он оступился, ухватился за лиану, зацепился рукавом и порвал его, пытаясь отвести от себя здоровый сук. Весь мокрый, задыхаясь, он добрался наконец до лодки.

Немедленно отчаливаем, прохрипел он.

Бонплан схватил ружье, гребцы встали.

Нет, сказал Гумбольдт, отчаливаем!

Это отличные ружья, уговаривал его Бонплан. Можно уложить зверя и получить прекрасный трофей.

Гумбольдт покачал головой.

Но почему — нет?

Ягуар позволил ему уйти.

Бонплан пробормотал что-то про суеверие и отвязал канаты. Гребцы усмехнулись. На середине реки Гумбольдт уже и сам не понимал, что его так напугало. Он решил описать в дневнике событие так, как оно могло бы закончиться. Он свидетельствует, что они вернулись в заросли назад, держа ружья наготове, но зверя там не было.

Он еще не закончил писать, как начался дождь. Лодка наполнилась водой, они поспешно направили ее к берегу. Там их ждал мужчина, голый, бородатый и едва различимый от грязи. Это его плантация, за вознаграждение они могут тут переночевать.

Гумбольдт заплатил и спросил, где дом.

Нет у него дома, сказал человек. Его зовут дон Игнасио, он кастильский идальго, и весь мир — его дом. А это, между прочим, его супруга и дочь.

Гумбольдт поклонился двум голым женщинам, не зная, куда глядеть. Гребцы натянули между деревьями брезент и уселись под ним.

Дон Игнасио спросил, нужно ли им что-нибудь еще.

Обессиленный Гумбольдт сказал, что в данный момент ничего.

Ни один из его гостей, заявил дон Игнасио, не должен ни в чем нуждаться.

Он повернулся и ушел с большим достоинством. Крупные капли дождя прыгали по его голове и плечам. Он пах цветами, влажной землей и навозом.

Иногда, задумчиво сказал Бонплан, ему кажется просто какой-то загадкой, что он здесь. Бесконечно далеко от дома, никто его сюда не посылал, и все только из-за какого-то пруссака, которого он встретил на ступеньках дома.

Гумбольдт долго не мог заснуть. Гребцы, не переставая, рассказывали друг другу шепотом одну путаную историю за другой, и все это оседало в его мозгу. И каждый раз, когда он пытался заставить себя не думать о летающих домах, коварной женщине — змее и борьбе не на жизнь, а на смерть, он видел перед собой глаза ягуара. Внимательные, умные, безжалостные. Он тут же приходил в себя и сразу слышал шум дождя, голоса мужчин и боязливое порыкивание собаки. Потом появился Бонплан, он закутался в свой плед и тут же заснул. Гумбольдт не слышал, когда же он уходил.

На следующее утро солнце стояло уже высоко, и было трудно себе представить, что вчера лил дождь; дон Игнасио распрощался с ними жестом хозяина замка. Они всегда будут здесь желанными гостями! Его жена сделала книксен, как придворная дама, а дочь погладила Бонплана по руке. Он положил ей на плечо свою руку и убрал с лица прядку волос.

Дул горячий ветер, как из раскаленной печки. Заросли по берегам реки стали гуще. Под деревьями лежали белые черепашьи яйца. Ящерицы облепили днище лодки. По воде скользили тени птиц, которых в небе не было.

Какой удивительный оптический феномен , произнес Гумбольдт.

Это никак не связано с оптическими явлениями, сказал Марио. Птицы непрерывно погибают, каждый миг, собственно, они ничего другого и не делают. А в отражениях живет их дух. Ведь куда-то им надо лететь, а на небе им больше не место.

А насекомые? спросил Бонплан.

А вот эти вообще не умирают. В том-то и проблема.

И действительно, москитов становилось все больше и больше. Они летели с деревьев, появлялись из воды и воздуха. Летели со всех сторон, воздух просто звенел, они кусали и пили кровь, а взамен каждого убитого налетала сотня других. Лица у всех постоянно кровоточили. Даже толстые платки на голове не спасали, москиты прокусывали ткань.

Река, сказал Хулио, не терпит людей. Прежде чем отправиться сюда, Агирре был в своем уме. Только здесь ему взбрело в голову объявить себя императором.

Сумасшедший убийца, сказал Бонплан, этот первый исследователь Ориноко! И все дело только в этом.

Этот мрачный человек вовсе ничего не исследовал, он мало что понимал, сказал Гумбольдт. Не больше чем птица — воздух или рыба — воду.

Или немец — юмор, сказал Бонплан.

Гумбольдт посмотрел на него, наморщив лоб.

Шутка, сказал Бонплан.

И весьма несправедливая. Пруссак любит посмеяться. И в Пруссии много смеются. Стоит только вспомнить романы Виланда или превосходные комедии Грифиуса. Да и Гердер не чурался хорошей шутки.

В этом я нисколько не сомневаюсь, сказал Бонплан кисло.

Ну, тогда все в порядке, примирительно сказал Гумбольдт и почесал искусанного до крови пса.

Они вышли на середину Ориноко. Река была такой широкой, что можно было подумать, они плывут по морю. Где-то вдали, как фантом, просматривались на другом берегу джунгли. Водоплавающей птицы здесь не было. Небо, казалось, плавилось от жары.

Спустя несколько часов Гумбольдт обнаружил у себя на ногах под кожей больших пальцев впившихся блох. Пришлось прервать путешествие; Бонплан принялся сортировать коллекцию растений, а Гумбольдт сидел на складном стульчике, опустив нога в тазик с уксусом, и составлял карты русла реки. Pulex penetrans, обыкновенная песчаная блоха. Он опишет ее, но даже в своем дневнике ни словом не обмолвится о том, что лично подвергся нападению.

Да в этом ничего такого нет, сказал Бонплан.

Он много думал, возразил Гумбольдт, о законах славы. Человека, про которого станет известно, что под ногтями его больших пальцев жили блохи, никто не будет воспринимать всерьез. Независимо от того, были у него другие заслуги или нет.