Франсуаза Малле-Жорис - Бумажный домик

Я понимаю. Это всего лишь песня, легенда, картина. Так же как история первенцев Египта, умерших, дабы Моисей смог увести в Ханаан освобожденный народ Израиля. Первенцы человеческие невинны, звереныш еще более невинен. И если легенда говорит об этом, то не случайно, она хочет еще раз напомнить об этой невинности, о слепоте, о животном неведении приносимых в жертву. Для кого, для чего нужна эта жертва? Для того, чтобы иудеи, влачившие в Египте ярмо рабства, могли отправиться в пустыню, где поклонились медному змею или золотому тельцу, могли достичь Ханаана, где пышным цветом расцвел их национализм и где религиозный догматизм одурманил умы, породившие, но не узнавшие своего Спасителя. Смерть во имя спасения — это также и смерть во имя греха. В этом тайна невинности — невинность должна умереть, с нами или в нас. «Как удобно верить» — твердят нам каждый день.

В кафе появился пятнадцатилетний ученик, перепуганный насмерть, с нежным голоском, его одергивают все кому не лень.

— Нет, нет, не ставь зонты на террасу! Ты что, не видишь, что через час дождь польет, соображай хоть немного.

— Нет, нет, не накрывай столы до одиннадцати, ты что, хочешь, чтобы за них клиенты уселись и кофе потребовали?

— Как, ты еще не накрыл столы? Ты что, не видишь, что тут уже кое-кто расположился — (взгляд в мою сторону), — да мы из-за тебя разоримся.

Поворачивается ко мне и, словно извиняясь за намек:

— Что вы хотите, никакого чувства ответственности! Молодость, невинность… — Мальчишке, который совершенно сбит с толку: — Что ж, пользуйся, пока можно! Счастливчик…

Какая-то дама за обедом рассказывает:

— Я была на пляже и заплыла далеко в море, поворачиваю к берегу, и что я вижу? Молодая женщина, и представьте себе, очень приличного вида, совсем не из таких…

— Из каких? — перебивает хозяин.

— Вот послушайте — из каких! Она роется в моей сумочке, совершенно спокойно, словно это ее собственная сумка, и она наводит там порядок, и вот она достает мой кошелек! Я поплыла изо всех сил, выскочила из воды. Когда она увидела, что я уже на берегу и не собираюсь делать вид, что ничего не замечаю, она просто взяла и швырнула кошелек на песок. Со мной прямо шок случился! Настоящий шок! Меня всю трясло. Ведь это, шутка сказать, я видела собственными глазами, видела, как роются в моих личных вещах! Что вы на это скажете?

Хозяин, с сочувствием:

— Скажу, что вы, наверное, не так уж много повидали в своей жизни.

Да, невинность теперь не в моде: ее высмеивают, преследуют, обкрадывают. В этом ее назначение. В тот день, когда невинность осознает свое предназначение и смирится с ним, ее станут еще больше уважать, но обкрадывать будут по-прежнему.

Восьмилетний Серж, приятель Венсана, сын наших знакомых, воспитан в полном неведении в отношении религии — увидев у меня на шее большое серебряное распятие, где Христос изображен в современном стиле, еле намеченным плоским силуэтом, интересуется:

— Кто это тут расплющен?

— Это Иисус Христос.

— A-а! Ну, конечно… А что с ним вообще-то случилось?

— Его распяли на кресте.

— А потом бросили под машину?

— Нет, только распяли.

— Бедняга! И все-таки непонятно: вокруг столько несчастных случаев, почему все еще вспоминают о нем.

Через некоторое время:

— А что, всех детей, которые принимают первое причастие, их потом распинают?

— С чего ты взял?

Я вновь вспоминаю испанских малышей: Хуана, который с самого малолетства наверняка почувствовал, не мог не почувствовать, как отчаянно разрывают сердце Долорес любовь и ярость; Маноло, который столько скитался по знакомым, которого так часто бросали одного, что он в конце концов приобрел привычку называть мамой всех женщин подряд; Сару, на которую мать после рождения лишь мельком взглянула и сейчас же отослала наложенным платежом подальше, как можно дальше… Не избиение невинных младенцев — пожалуй, самый таинственный праздник церковного календаря, — но измывательство над ними.

О них говорят: святая невинность. Так, значит, они святые, эти слепые, визжащие комочки, что мы видим на картине Брейгеля в руках ухмыляющегося солдата, в которого со временем и они могли бы превратиться? Они святые, эти слабые, несмышленые крохи, которые еще ни разу не улыбнулись, не произнесли ни одного слова? А чем они отличаются от несчастных цыплят, которых дюжая фермерша, словно кичась своей бессознательной жестокостью, волочит вниз головой за перебитые лапки на рынок? И чем они отличаются от недоношенных человеческих зародышей, которые сотнями летят в канализацию, исторгнутые из предавшего их лона, из испуганного взбунтовавшегося тела (Кончита не без гордости сообщает Ло и мне после очередного героического аборта: «Это был мальчик». — «О-о, замолчи!» — «А что такого, одним несчастным меньше!»). И чем они лучше, эти святые, детей из так называемых слаборазвитых стран, детей с ввалившимися щеками и вздутыми животами, рожденных для голодной смерти? Это их матери святые, если рождают на свет сыновей, обреченных на распятие.

Как-то мне попалась одна статья, где некий священнослужитель клеймил распространение в слаборазвитых странах противозачаточных средств и стерилизации, — мне кажется, ничего более жестокого я в своей жизни не читала. «Несомненно, — писал этот святой отец, — многие из этих детей из-за болезней, голода, отсутствия элементарной гигиены, безработицы обречены на преждевременную смерть. Но имеем ли мы право, прикрываясь этой бездушной статистикой, лишать матерей надежды, которую несут с собой каждые новые роды?»

По-моему, это верх жестокости и бесчеловечности и противоречит даже той утилитарной морали, которую исповедует общество, где мы живем. Когда я прочла эти строки, я почувствовала, как все сжалось у меня внутри: это чувство любой матери, любой христианки, прежде всего христианки, которой напомнили, что, даруя жизнь, она дарует и смерть. «Да будет!», сказанное Девой Марией при рождении Христа, означает также «да будет!» Страстям Господним и его смерти. И его Воскресению. Но чтобы такой конец стал оправданием рождения, ему нужно встать над повседневным течением жизни. Святые — это матери, даже отчаявшиеся, даже слепые.

Я снова вспомнила об этом святом отце — мне трудно его так называть, — когда на четвертом месяце потеряла ребенка. Венсан был безутешен.

— Почему? — твердил он без конца.

Мои уже по-женски мудрые дочери ждали ребенка с восторгом, но огорчились меньше.

— Не надо расстраиваться из-за него, ведь он ничего не узнал, — говорила печальная и нежная Альберта.

Полина, в стиле Жарри:

— Ты еще молодая, мама, у тебя еще будут дети.