Франсуаза Малле-Жорис - Бумажный домик

— Так вот, Долорес, наша кошка, как бы это сказать, начала гадить с тех пор, как здесь появились вы.

На лице у Долорес неподдельное изумление. Я давлюсь в приступе неудержимого смеха.

— Кошка как человек. Ей нужна ласка. Я-то знаю, Долорес, что у вас золотое сердце, но Тэкси этого не знает. Надо дать ей возможность это понять. Вы пугаете ее своими криками, не даете поваляться на кровати, и вот неизбежный результат: у кошки появился комплекс.

— Мать честная! — В восклицании Долорес прорезывается акцент, в котором больше от Бельвиля, чем от Мадрида.

— Кошка страдает без ласки. Она хочет привлечь ваше внимание, хочет отомстить. Она начинает гадить.

Мысль о мщении нравится Долорес. Это понятие ей близко.

— Так это она мне хочет нагадить? — спрашивает Долорес.

— Именно. И вам надо…

Дети, сгрудившись в спальне, с жадностью подслушивают у двери; выходя, я чуть не сбиваю их с ног.

— Что случилось? Что она сделала?

— Папа устроил ей взбучку, — объясняет Полина с назидательным видом. Альберта очень бледна.

— Бедная Долорес!

— Нет-нет, папа вовсе ее не ругает, он просто кое-что ей объяснил.

— Что объяснил?

— Как вести себя с кошкой.

— А я вот тоже буду везде писать, — заявляет Венсан, который все понял, — и тогда она будет звать меня не паршивцем, а мсье.

— Тебе это доставит удовольствие? — спрашивает Полина.

— Ну, если не каждый день…

В столовой продолжается обсуждение. Долорес всегда готова пойти навстречу, стоит только воззвать к ее сердцу и разуму.

— А что такое комплекс, Жак?

Жак объясняет. Одиннадцать часов, я иду спать.

Долорес — кошке, развалившейся на разобранной постели:

— Брысь отсюда, паршивка!

И тотчас же:

— Ой! Извиняюсь! Спускайся, моя милая кошечка.

Мы переглядываемся. Сдерживаем улыбку. Дань уважения хозяину дома.

У Тэкси родился котенок. Всего один. Мы назвали его Йо-Йо. Тэкси перестала гадить. Долорес:

— А ведь правда, у нее был комплекс.

Она смотрит на Жака, как на чародея.

Альберта, когда была самой младшей в семье при двух старших братьях, вечно жаловалась на всё и на всех.

— Даниэль ущипнул меня, Венсан взял мой карандаш…

Одержимая своим баснетворчеством, она как-то раз договорилась до такого:

— Кошка обругала меня дрянью!

Наш дом в Ге-де-ла-Шен стоял на опушке леса; час славы его пробил, когда кабаниха, преследуемая собаками фермера, выскочила на лужайку. Дети были в полном восторге. Альберта потом рассказывала:

— Плибежал кабан, плибежал маленький кабанчик. Кабан убил собаку мсье Блосса.

Заметив наш интерес к рассказу и доверчивость, она мимоходом добавила:

— Плибежал слон.

Жиль и Пьеретта пришли к нам обедать. Случайно я выдвигаю при них ящик, набитый нераспечатанными письмами, счетами, квитанциями, налоговыми декларациями, исполнительными листами.

— Я думал, что такое можно было увидеть только во времена Бальзака, — говорит Жиль с восхищением и ужасом.

Мы несколько смущены, как будто открыли в себе талант, о котором и не подозревали. Все хорошо в меру.

Без четверти шесть Венсан спокойно объявляет:

— В шесть я должен быть в церкви.

Долорес, подняв голову от газеты, тоже спокойно:

— Зачем?

— У меня конфирмация.

— Батюшки!

Газета падает. Долорес бледнеет.

— Почему ты раньше не сказал?

— Я забыл.

На причитания времени не остается. В мгновение ока Венсан вымыт, причесан. Приличных брюк нет, делать нечего, приходится влезать в джинсы.

— Мигом в церковь!

— Мне нужен крестный, — заявляет Венсан голосом святой невинности.

— Боже мой, папы нет дома! Боже мой, осталось пять минут! Боже мой…

В этот момент из своей берлоги вылезает Даниэль, лохматый, длинноволосый, рубашка в цветочек, красный муаровый жилет.

— Отправляйся с ним в церковь!

— Это противно моим убеждениям, — сообщает наш идейный юнец.

Глаза Венсана наполняются слезами.

— Значит, я останусь без крестного?

Даниэль ворчит, они уходят. Многолюдное сборище, атмосфера торжественная. Матросские костюмчики, галстуки-бабочки, отцы, деды, дядья, преисполненные сознания своего долга. Даниэль с ужасом осознает, что ему придется в своей рубашке в цветочек прошествовать перед рядами прихожан в строгих костюмах. Он судорожно застегивает куртку — оторваны две пуговицы. Надо бы попросить у кого-нибудь расческу, минута колебания — все, уже поздно. Не помня себя от смущения, он следует за юным конфирмантом в джинсах, сопровождаемый удивленными, возмущенными, оскорбленными взглядами. Венсан как ни в чем не бывало преклоняет колени, отвечает на все положенные вопросы и возвращается на свое место, даже не подозревая, в какое волнение они повергли весь приход. Все это сообщит мне вечером возмущенный Даниэль.

— Ну что стоило предупредить!

— Что ты натворил, несчастный!

— Какая важность?! — Венсан таращит свои прекрасные глаза. — На меня снизошла благодать.

Священник, перед которым я на следующий день рассыпаюсь в извинениях:

— Не огорчайтесь, дочь моя, по-моему, все прошло очень мило. (Пауза.) У Монсеньора, конечно, был шок…

Венсан — отцу, который его отчитывает:

— В любом приходе есть свой юродивый.

Что это, юмор?

Катрин (шестнадцать лет) была предшественницей Долорес. За посуду она принималась, только когда не оставалось ни одной чистой тарелки. Кухня, где воздвигнуты чудовищные пирамиды, становится ареной внезапных катастроф — обвалы, которые ее сотрясают, сравнимы по мощи с тектоническими процессами.

— Катрин, надо вымыть всю эту посуду.

— Сию минуту, Франсуаза.

Я удаляюсь. Возвращаюсь час спустя — из кухни доносятся мелодичные звуки флейты. Открываю дверь. Взгромоздившись на высокий табурет, окруженная, как скала вздымающимися валами, грязной посудой, Катрин — раздутые щеки пылают, волосы венчиком вокруг прелестной мордашки музицирующего ангелочка, — Катрин играет на флейте.

— Вы только послушайте, Франсуаза! Я сама подобрала песенку «Моя малышка чиста, как ручеек». Правда красиво?

— Восхитительно, Кати!

Я осторожно закрываю дверь.

— Это значит, ей у нас хорошо, — говорит Жак. — Что может быть прекраснее флейты? Надо пригласить к ней учителя сольфеджио.

Консоласьон уходит от нас. Как грустно звучит эта фраза: «Консоласьон уходит от нас…» Ей двадцать три года, она прелестна. Пришла забрать вещи. Одна из подруг обещала ей помочь на первых порах. На ней зеленые босоножки, как две капли воды похожие на мои. Консоласьон проследила за моим взглядом, на щеках сквозь смуглую кожу проступает румянец, и, ни слова не говоря, она бросается мне на шею. Прощай, Консоласьон. Ты все делала грациозно, даже орудовала пылесосом.