Джулиан Барнс - Попугай Флобера

б) (1852) «Пока человечество совершенствуется, человек деградирует; когда все сведется к простому балансу экономических интересов, на что будет нужна добродетель? Когда Природа станет рабыней, потерявшей изначальные формы, кому понадобится пластическое искусство? И т. д. А пока что туман будет только сгущаться».

в) (1870, начало Франко-прусской войны) «Возможно, снова начнутся расовые войны? Столетия не пройдет, как мы увидим несколько миллионов человек, убитых одним махом? Весь Восток против всей Европы, Старый мир против Нового! Почему нет?»

г) (1850) «Время от времени, оказываясь в городе, я открываю газету. Мне кажется, мы продвигаемся с устрашающей скоростью. Мы танцуем не на вулкане, а на крышке нужника, причем сильно прогнившей. Скоро общество утонет в дерьме девятнадцати столетий; то-то крику будет».

д) (1871) «Интернационалы — это иезуиты будущего».

А что же попугай? Почти два года ушло у меня на то, чтобы разгадать Тайну Двух Попугаев. Письма, которые я написал сразу по возвращении из Руана, не принесли особой пользы; на некоторые из них я вообще не получил ответов. Наверняка меня посчитали обычным придурком, выжившим из ума самозваным исследователем, который цепляется за мельчайшие детали в жалкой надежде прославиться. А ведь на самом деле в молодых гораздо больше придурковатости, чем в старых, — они куда более эгоистичны, склонны к саморазрушению и вообще с большими странностями. Просто с ними все носятся. Когда кто-то совершает самоубийство в восемьдесят лет — или в семьдесят, или в пятьдесят четыре, — то говорят о размягчении мозга, постменструальной депрессии или о последней вспышке злобного тщеславия: пусть, дескать, все почувствуют себя виноватыми. Когда самоубийство совершают в двадцать, то это высокодуховный отказ от той презренной игры, которую предлагает нам жизнь; не просто акт мужества, но еще и моральный и социальный протест. Жить? Пусть этим пробавляются старики. На самом деле все это — чистая придурь. Это я вам как врач говорю.

И раз уж мы затронули эту тему, должен сказать, что идея, будто Флобер совершил самоубийство, — тоже чистая придурь. Придурь конкретного человека — руанца по имени Эдмон Леду. Этот фантазер дважды всплывает в биографии Флобера, и оба раза он только и делает, что распространяет сплетни. Первая дурацкая выдумка — будто Флобер был обручен с Джулиет Герберт. Леду утверждал, что лично видел копию «Искушения святого Антония», подписанную Джулиет от Гюстава со словами «А та fiancée». Странно, что он видел книгу в Руане, а не в Лондоне, где жила Джулиет. Странно, что никто больше не видел этого экземпляра. Странно, что он не сохранился. Странно, что Флобер нигде не упоминал о помолвке. Странно, что такой поступок противоречил бы всему, во что он верил.

Странно и то, что другое клеветническое утверждение Леду — о самоубийстве — также противоречит глубочайшим убеждениям писателя. Послушайте: «Давайте поучимся скромности у раненых животных, которые заползают в угол и сидят там тихо. Мир полон людей, проклинающих Провидение. Хотя бы ради хороших манер не следует вести себя подобным образом». Или все та же цитата, которая прочно угнездилась у меня в голове: «Людям, подобным нам, нужна религия отчаянья. Только приговаривая “Так и есть! Так и есть!” и заглядывая в разверзнувшуюся у ног черную бездну, можно сохранять спокойствие».

Это не слова самоубийцы. Это слова человека, стоицизм которого так же глубок, как и его пессимизм. Раненые животные не убивают себя. И если ты понимаешь, что взгляд в бездну вызывает спокойствие, то ты в нее не прыгаешь. Может быть, в этом была слабость Эллен: она была не способна смотреть в бездну. Она могла лишь поглядывать в ту сторону. Некоторые могут переглядеть бездну, другие не обращают на нее внимания, но те, кто все время поглядывает в сторону бездны, становятся одержимы ею. Она отмерила точную дозу: раз в жизни ей пригодилось то обстоятельство, что она жена врача.

Версия Леду такова: Флобер повесился в ванной. Он мог бы с тем же успехом утверждать, что Флобер зарезался таблетками от бессонницы. На самом деле произошло вот что. Флобер встал, принял ванну, с ним случился апоплексический удар, он доковылял до дивана, где и был найден при последнем издыхании врачом, который впоследствии выписал свидетельство о смерти. Вот что случилось. Конец истории. Первый биограф Флобера говорил с этим врачом, и врач сказал именно так. Версия Леду требует такой последовательности событий: Флобер залез в горячую ванну, повесился каким-то доселе неизвестным манером, потом вылез, спрятал веревку, добрался до кабинета, упал на диван и, когда пришел доктор, умудрился симулировать симптомы апоплексического удара. Просто смех, ей-богу.

Говорят, не бывает дыма без огня. Очень даже бывает. Эдмон Леду — яркий пример самозарождающегося дыма. Кто вообще был этот Леду? Кажется, никто не знает. Он не был специалистом в чем бы то ни было. Он был полным ничтожеством. Он и существует только как выдумщик двух ложных утверждений. Может быть, ему навредил кто-то из Флоберов (Ашиль не смог вылечить его натоптыш?) и это была весьма эффективная месть? Потому что теперь почти ни одна книга о Флобере не может обойтись без обсуждения версии самоубийства (в конце она всегда отвергается). Как видите, и я этого не избежал. И вот вам лишнее отступление, негодующе-моралистический тон которого явно не достигает цели. А хотел я написать о попугаях. По крайней мере, о них у Леду не было никакой теории.

А у меня есть. И не просто теория. Как я уже сказал, это заняло у меня добрых два года. Нет, это преувеличение; правильно будет сказать, что прошло два года, пока вопрос разрешился. Один из самых высокомерных исследователей из тех, к кому я обращался, вообще заявил, что вопрос не представляет никакого интереса. Ну что ж, должен же он охранять свою территорию. Однако кто-то посоветовал мне обратиться к месье Люсьену Андрие.

Я решил не писать ему, мои письма не приносили особого успеха. Вместо этого я отправился летом

в Руан, в августе 1982 года. Я остановился в Grand Hôtel du Nord, примыкающем к Гроз-Орлож. В углу комнаты находилась небрежно замаскированная канализационная труба, простиравшаяся от потолка до пола, которая рычала каждые пять минут и поглощала, кажется, отходы всего отеля. После обеда я лежал на кровати, прислушиваясь к спорадическим взрывам галльских извержений. Затем часы Гроз-Орлож пробили время с громкой, металлической близостью, как будто находились в моем шкафу. Я понял, что вряд ли усну.

Однако мои опасения не оправдались. После десяти канализационная труба затихла, и Гроз-Орлож тоже. В дневное время эти часы развлекают туристов, но Руан предусмотрительно отключает их бой, когда приезжие пытаются уснуть. Я лежал в кровати на спине, выключив свет, и думал о попугае Флобера: для Фелисите он был гротескным, но логичным воплощением Святого Духа; для меня — порхающим, обманчивым символом авторского голоса. Когда Фелисите умирала, огромный попугай приветствовал ее на небесах. Проваливаясь в дрему, я задавался вопросом, какие сны меня ждут.