Маргарита Хемлин - Дознаватель

И к Еве обращаюсь без лишних слов:

— Где старые ножи, которые остались от вашей сестры гражданки Лилии Воробейчик?

Ева вся покраснела. Плечи у нее выпирали из шлеек сарафана, так и они пошли пятнами. Не говоря про лицо и так далее.

— Какие ножи? При жизни Лили были старые ножи, хорошие, но старые. Я как сюда приехала, ни одного того ножа не нашла. Мы с Малкой специально удивились, зачем милиции все стоящие ножи забирать. Нет, точно заявляю, путных ножей не было. Так, огрызки всякие. Ржавые, поломанные, маленькие — картошку чистить. Я новые хорошие купила. На базаре. Приехала сюда и купила. Спросите у Малки. Она хвалилась себе под нос, что будет у нас кошер, а не как у прошмондовки Лильки.

Я уточнил:

— Малка называла покойную пострадавшую прошмондовкой? Почему грубость такая?

Ева пожала плечами:

— Она ее сильно недолюбливала. С детства. А прошмондовка — так у Малки все прошмондовки, кто без свадьбы это самое. Тем более налево и направо.

Да. Хорошие намеки со стороны родной сестрички.

Хробак приблизился ко мне и взял за плечо.

А я сижу как ни в чем не бывало.

Говорит:

— Больше нету вопросов?

Я медленно поднялся. И руку его скинул только после того, как встал на весь свой рост — а так придерживал своими двумя пальцами его ладошку. Я выше на целую голову. Вот когда моя голова стала выше его, я хробаковскую ладошку вежливо и скинул.

— Вы, гражданин Хробак, руки не распускайте. Вам руки еще пригодятся. Не лишние. А вопросов больше на сегодняшнюю минуту у меня к гражданке Еве Воробейчик нету. А если будут — я ее в отделение милиции вызову. Повесткой. Как всех советских граждан. До скорого свидания.

Они меня проводили молчанием. Вроде почетный караул.

Я шел и насвистывал. И вдруг заткнулся на выдохе-вдохе: ржавым ножиком из воды, который почти год лежал на дне, в тине, перчаточку гипюровую не разрежешь ровненько. Да и никак не разрежешь. Порвать клочками — можно. И то если зацепить и тянуть. А разрезать по линеечке — ни за что.

Тут жадность Полину подвела. По линеечке потом и зашить незаметно можно. По ниточке. А если в клочья — не зашьешь. Хоть убейся. Наглядности она хотела. Наглядность ее и подвела. Палку она перегнула, вот что она допустила. Перегнула.

Я не терял ни минуты и отправился к Полине.

От ее калитки как раз отходила женщина. Солидная. Заказчица. Угадала мое направление и рассказала, что Полина Львовна только что с чемоданом уехала. В гости к родственникам. По большому маршруту. В Киев, потом еще куда-то. Заказчица сама ей помогала вещи вынести на улицу. А тут ее, между прочим, такси подхватило.

«Уже на вокзале, наверно, вещи в поезд заносит».

Я посмотрел на часы. Никакого поезда на Киев в это время не было. И зачем нормальному человеку поезд? Автобусом или на пароходике «Крупская» по Десне. Они чаще ходят. И приятней.

И стало мне так нудно на душе и всюду внутри… Гоняться за бабой — на вокзал, в речпорт. И опять услышать от нее брехню.

Нет.

Пошел в свой пустой дом. По дороге купил бутылку водки.

Дома открыл. А не пил. Заткнул газетной затычкой. Долго сидел на балконе, смотрел вдаль.

Сильно проступила тревога и любовь по отношению к моим родным — Любочке, Ганнусе и Ёське включительно.

Тем не менее, несмотря на усталость и душевные нагрузки, во мне постепенно вырисовывалась новая версия смерти Ворбейчик Лилии Соломоновны.

Моисеенко со своей напускной любовью отступил далеко с первого плана.

Подозрительно вели себя, во-первых, Полина Львовна Лаевская, во-вторых, сестра покойной — Ева Соломоновна Воробейчик.

Что касается Евки, тут ясно. Дом в наследство. И другой — родительский — в Остре. С покойной делить не надо. Все захапала одна.

А Лаевская какой гешефт имеет от смерти своей закадычной подружки?

На простой взгляд — никакого гешефта и пользы. В денежном и финансовом выражении. А лично для души? Может, Лилия Лаевской дорогу перешла по мужской части? Или наоборот. Полина у Лилии отбила жениха. По возрасту они несравнимые. Лилия значительно моложе и интересней. Но чего не бывает. Недаром Пушкин писал в стихотворной форме: любви все возрасты подчиняются.

Я ругал себя последними словами. Давно надо было со всей серьезностью прощупать Лаевскую. И Евку. Но столько случилось лишнего! Евсей Гутин, Ёська, другое. Про семью не буду. Тем более — дело закрыто.

А оно открыто оказалось. И из него сквозняк дует прямо на мою голову. Дыхать не дает.

Если б Моисеенко остался живой. Их бы троих — Лаевскую, Евку, артиста несчастного — вместе слепить, тогда б заговорили одновременно. Даже один наперед другого. Но нету Моисеенко. Ничего он не расскажет теперь. Значит, как нас учили старшие товарищи, надо по шовчикам прощупать тех, кто пока еще живой. Мертвых не поднимешь.

А может, найдется ниточка и к Евсею. Чувствовалось, потянется обязательно. Аж руки резало. Недаром Лаевская без усталости к любому намеку привязывала Гутина.

Назавтра с самого утра рабочего времени в райотделе я столкнулся с Хробаком.

Поздоровался.

Он не ответил. Твердо шел к двери в конце коридора — к начальнику.

Я задержался. Проследил непринужденным взглядом в спину Хробака.

Он распахнул дверь смело, послышался голос секретарки-машинистки с приветствиями как знакомому и уважаемому посетителю. Побежала докладывать.

Тут же и начальник объявился с приветствиями.

Грюкнула дверь.

Тишина. Только Светка застучала на машинке с показной скоростью.

Понятно. Хробак с жалобой. И жалоба как раз на меня. Евка накрутила.

Я сказал хлопцам, что ухожу по срочному делу. Встреча с сексотом.

Мне надо было хорошо узнать, кто такая Лаевская. Помимо внешности. В деле ее показания находились в порядке. Но кроме года и места рождения, прописки и паспортных данных, стояла темнота.

С этой самой темнотой я отправился к Штадлеру.

Вениамин Яковлевич встретил меня без радости. Но выслушал с вниманием и ответственностью.

Я задал один главный вопрос. Кто есть Лаевская Полина Львовна? Помимо анкеты.

Он засмеялся выбитыми зубами. Я увидел половину его языка. Естественно, ту, что уцелела. Неприятно, но в целом нормально. В первый раз увидел ясно. Потому что он никогда при мне не смеялся. А тут закатился. Аж до икоты.

Крупно написал на бумажке: «Страшная женщина».

И руками показал, обрисовывая необъятную грудь.

Писал дальше, а я читал через плечо: «Долго жила в Остре. Оттуда переехала в Чернигов. Сразу после войны. Сватали вдовцы сильно в возрасте. Отвергала. Искала молодого. Дура».

Штадлер закончил писанину.

Я оценил данные как ерунду.

Говорю:

— И все? Обыкновенная баба с сиськами? Ты мне анекдоты пишешь, а мне сведения нужны. Ну, давай, Вениамин Яковлевич. По-хорошему. По-сознательному. По-большевицки. По старой памяти. Ну, не знаю, как еще тебя вразумлять, чтоб ты понял. Надо! Надо позарез!