Маргарита Хемлин - Дознаватель

И всплыло следующее.

Семья Воробейчиков жила в Остре испокон века. В том самом доме, где сейчас Довид.

Из-за дома погибли родители Лили и Евы. Не уехали в эвакуацию, хоть их предупреждали. Побоялись оставлять нажитое. Там и кровати хорошие, и стол был знаменитый на весь Остер — громадный, на всю комнату, из какого-то сильно хорошего дерева, прапрадедовский. Бабы шушукались, что в ножках стола запрятано золото.

Ну, остались старики дом сторожить для будущих поколений. Их, конечно, немцы убили.

А дочки таким образом: Евка отбыла в эвакуацию, а Лилька исчезла на всю войну. Доподлинно известно, что из эвакуации в сорок четвертом Евка прибыла одна. Про сестру не говорила и всякий раз, когда вспоминали Лильку, громко и показательно лила слезы.

Евка проживала в доме родителей одна. К ней пристала Малка Цвинтар. Родственница — не родственница, а жила при Евке в роли тетки.

В конце сороковых по Остру прошел слух, что Лильку видели в Чернигове. В хорошем состоянии — пальто, шляпка, ботики на каблучке и так далее. Обратившегося к ней с приветствием острянина Лилька категорически не признала.

А насчет Евки — что… Как-то году в тридцать шестом получилось, Евка забеременела. Живот у нее оказался такой большой, что предсказывали двойню или тройню. От кого — секрет. Замечено не было, чтоб Евка гуляла. Походила-походила Евка при животе, а потом вдруг изчезло буквально все. Вроде скинула преждевременно. Так мамаша Евкина — Лилькина намекала. А скинула — тут уже горе. Тут и не приставал никто.

Надо сказать, Евку и Лильку в Остре не любили, но жалели. У обеих внешность выгодная. Но от остерских женихов отмахивались, как от недостойных по уму и воспитанию. Специальности как таковой не имели. Работали в пуговичной артели. И отец их там — мастером. Мамаша всегда при домашнем хозяйстве.

И вот Лильку в Чернигове убили. Евка как узнала, сразу поехала. Несколько раз Евка туда-сюда моталась: из Остра в Чернигов, из Чернигова в Остер. Потом забрала Малку и объявила, что остается жить в доме покойной сестры с Малкой.

Через несколько месяцев Малка явилась в Остер, а через время в связи с обстоятельствами Довид вроде дом у Евки откупил или как-то по-другому и из землянки с Зуселем и двумя детьми утвердился хозяином.

Файда говорил неспокойно, спешил.

Я не перебивал. Если перебить, человек может задуматься. А мне как раз задумчивости не надо было. Мне надо было, чтоб катилось снежным комом.

— Девки эти — и Евка, и Лилька — странные. Хай одной хорошо живется. А другой хорошо лежится. А дом стоит. Это вы верно приметили: крепкий.

Я спросил про стол. Куда подевался.

Файда посуровел, одернул пиджак, как китель.

— Со столом получилось так. После того как в Остер зашли немцы, начались аресты. Активистов, партийных, комсомольцев. Как положено при оккупации. Ну и евреев, конечно. Их стреляли на месте. Или централизованно возле Десны. — На евреях он снизил голос, вроде стеснялся говорить.

Я поддел его. Мне еще предстояло выпытывать про Лаевскую.

— А что вы, Мирон Шаевич, стесняетесь? Все знают, что евреев убивали. Нечего голос понижать.

Файда быстро кивнул и еще раз повторил, громче:

— Евреев стреляли массово, да.

Я его даже за руку тронул. Видно, переживает человек. Но у меня своя работа.

— Ну, убивали. Дальше что. Про стол вы говорили.

— Дом Воробейчиков сразу разворошили. Полицаи постарались. Стол хотели вынести. Кто-то позарился для себя. Но вытащить никак не могли. Стали рубить на части со зла. Дерево не рубилось. Потом в доме поселился немецкий офицер в большом чине. Всю оккупацию там и жил. При нем стол разобрали и вынесли. А разобрали как: там штырьки, оказывается, были, на них надо было трохи нажать, стол и разбирался — по частям. Эти части на улицу выбросили. Люди по домам растащили. А когда Евка из эвакуации вернулась, специально по домам ходила и части собирала. У кого стенкой в собачьей будке, у кого вместо ляды в погреб. Некоторые не отдавали. Евка отвоевала. В пустом доме сложила деревяшки и сидела над ними. Потом под ее руководством отнесли на старое еврейское кладбище, сбоку свалили. Евка при всех сказала: «Всё. Капут. Это мое добро и я его лично схоронила. Больше я про это говорить и слушать не желаю. Я свое дело сделала». Некоторые говорили, что она хотела первоначально доски в обрыве возле Десны разложить, где евреев стреляли. Где ее папа с мамой. Но ей отсоветовали. Я говорю — странные они. И Евка, и Лилька. У нас считают, что Лильку не просто так убили.

Я заметил, что просто так людей не убивают. Шальная пуля — дело другое. А если ножом — то не просто так.

Файда согласился.

Тогда я сказал, что в Чернигове многие из Остра проживают. Например, некая Лаевская. Портниха. И женщина интересная.

Файда на фамилию среагировал глазами.

Тут вышла его жена. Пригласила ужинать.

В коридорчике стоял умывальник с зеркалом. Я хотел только руки сполоснуть. А глянул — вокруг рта черный круг. Земля присохла. Слюни во сне пускал.

Умылся.

Говорю Файде с улыбкой:

— Что ж вы мне не указали, что лицо грязное. Неудобно.

Файда махнул рукой:

— Я и не заметил.

Как же. Не заметил. Специально. Радовался, что я грязный.

За стол я сел в нехорошем настроении.

Жена Файды — Сима Захаровна — угощала настойчиво, старалась говорить по-украински. Я ей раз по-русски ответил, два.

Она опять:

— Пригощайтеся, пригощайтеся.

Блюда еврейские. Я похвалил. Наливка, водка.

Файда пил хорошо, но мало.

Я выпил несколько рюмок водки. Отпустило.

Спросил у женщины, знает ли она Лаевскую Полину Львовну. Между прочим.

Она посмотрела на мужа и задержала ложку с фасолью над моей тарелкой.

Файда громко предложил выпить за мою семью и особенно детей.

Выпили.

Настаивать на Лаевской я не мог.

Перевел разговор на сына Файды.

Мирон похвалился успехами хлопца: учится в техникуме, будет строителем.

Я спросил, как зовут.

— Суня. Самуил. — Файда показал на жену. — В честь ее деда — Самуила Лаевского.

Сима Захаровна качала головой в знак согласия.

Тут я сказал:

— Так ваша девичья фамилия Лаевская? Может, Полина Львовна ваша родственница?

Я еле расслышал ответ:

— Двоюродная сестра.

Файда аж прискакнул на стуле:

— Ай, какая сестра! Никакая! Просто-таки никакая! Гадость она, а не сестра! Гнать таких сестер!

Когда люди выпивши, особенно если они с непривычки, говорится многое. Лучше в опьяненном состоянии разговор не жать. Оставить. У человека в голове будет сожаление, что он сболтнул лишнее. И одновременно радость, что лишнего никто не учел, не заметил. А если потом на трезвую голову за это лишнее потянуть, ого-го что вылезет.

Я заговорил про Остер, про его красоту, про детей, которые растут всем смертям назло.