Маргарита Хемлин - Дознаватель

Мирон подступил к главному, сказал: «Она мне когда-то наплела, что имела план объездить все детские дома — девочек своих найти. Отменила план?» — «Почему? Ездит. И ездит, и ездит». — «Что она ищет, их же нету». — «Ну нету. А она ездит. Выспрашивает, может, были такие и такие по описанию. Может, их кто-то уже удочерил. Всех вместе или по отдельности. И кисет с собой возит. Там коронки золотые и кольца. Если вдруг окажется, что их уже пристроили, — обменять на золото».

У Мирона поползли мурашки по спине: «Какие коронки, какое золото?» — «Я дала. В одном селе мы полицая расстреляли, знаменитый полицай лично евреев в землю живыми закапывал, а перед тем снимал с них ценное, что было. И коронки драл. Он вроде разъездной был. И в Киеве отметился, и в Ромнах, и в Сумах. Он с немцами на запад и двигался. Мы его в селе под Хмельником взяли. Он нам этот кисет совал. Просил не стрелять его. Нас послали с одним моим товарищем. Я уже не у Цегельника была, а в отряде Медведева. Мы полицая ликвидировали. На обратном пути товарища убили. Меня ни одна пуля не задела, гадство. Живая осталась, — Лилька сказала это с злостью. Не на пули, а на себя, что не задели. — Кисет у меня остался. Я подумала — сейчас поймают, золото полицайское при мне, а он этим кисетом хвастался перед всеми. И не нужен мне этот кисет. А бросить — не могу. Это доказательство, что полицая мы ликвидировали. Задание выполнили. Золото на Большую землю отправят, там найдут применение — на вооружение нам же ж. Петляла, петляла. Мороз страшенный. Думала, хорошо б замерзнуть. И не больно. Легла и жду, когда придет мое избавление. Думала: „Дети горели, им жарко было, а мне пускай будет холодно до смерти“. И говорю про себя — молитвой: „Забери меня, пожалуйста, дорогая моя смерть. Я на все согласная. И на ад согласная. Только отсюда забери, с земли этой проклятущей“. И уже упала куда-то вниз или наверх, не поняла. Провалилась наверх. Да. Наверх. Точно. Очнулась в сельской хате. Баба меня растирает самогонкой, потом гусиным жиром. Долго болела. Меня, наверно, списали. Как без вести пропавшую. Старуха, конечно, кисет при мне обнаружила. И мне же его вручила, когда я очухалась. Говорю: „Оставьте себе. На хозяйство“. Отказалась. Это, говорит, не мое, чужого мне не надо. Я ей колечко оттуда хотела оставить. Оставила. На подоконник положила, чтоб она после моего ухода увидела. Кисет закопала в огороде. А надо искать партизан. Тут фронт приблизился вплотную к местности, где я бродила. Меня обнаружили наши армейские разведчики. Довоевала в регулярной. После победы куда идти? Где только не шаталась. В начале сорок шестого доехала до Чернигова. Как кто-то меня гнал сюда. Встретила Полину. Рассказала ей и про кисет. Поехали мы с ней. Старуха в той хате не живет. Запущено все. Села нету. Спалено. А кисет я откопала. Вот, Мирончик дорогой мой, и сгодится проклятый кисет».

На что Мирон сказал: «Лилька, хоть ты с ума не сходи. На что сгодится? Нету детей, нету! Комедию не ломай! Не перед Полиной. Приходи в себя немедленно, а то совсем плохо будет».

А Лилька улыбнулась: «Нету детей. Так Полина их и не ищет. Она похожих ищет. Чтоб как две капли воды на ее девочек похожи. Вот двойники — и у Гитлера был, и у Сталина, говорят. И артисты иногда бывают — так похожи, так похожи на кого-то, кого надо для исполнения, если немножко переодеть или прическу перечесать».

Лилька воодушевилась. Что окончательно повергло Мирона в страх. Он попрощался и пообещал сохранить в секрете все, что наговорила ему Лилька. Ну, потом ее загадочная смерть, появление Лаевской с милиционером и кисетом.

Мирон замолчал и перевел дух.

Заученно проговорил:

— То, что рассказывал вчера, подтверждаю с нынешним дополнением.

Я спросил, в чем же его преступление, по его мнению.

Файда с готовностью ответил:

— Кроме бланка — не знаю.

— Но в тюрьму приготовились? И семью приготовили?

— Бланк — это факт. Вы охотитесь за Полиной. Вы и накрутите остальное, что захотите.

— Ничего я не накручу, Мирон Шаевич. Вставайте. Будем прощаться.

Мирон медленно встал. Размял ноги.

Я подал ему руку.

Он пожал.

Напоследок я достал кисет, вынул оттуда деньги Довида.

Протянул Мирону:

— Если со мной что случится, передайте Любе, скажите, это Довидовы. Для детей. Мирон кивнул. Сима сделала вид, что не заметила моего ухода.

Про Зуселя я не заикнулся. Как не было его на свете. Если живой — пускай живет. Если нет, что я могу? Мирон первый не начал — и мне ни к чему.

На Десне помылся, переоделся в чистое. Начинался дождик. Потом полило страшенно. С громом и молнией.

Была суббота. День, на который я назначил себе встречу с Лаевской.

По дороге в Чернигов промок до основания. Сменил три попутки — загрузли в грязюке. Мысль о переодевании отбросил.

Явился к Полине в чем был.

Лаевская открыла дверь, улыбнулась, пригласила пройти.

— Мокрый! А я печку как раз топлю. Терпеть не могу сырости. У меня дрова всегда в порядке. В сарайчике. Садитесь, а лучше стойте. Или я вам сухое дам. Вы меня не стесняйтесь.

Свет горел еле-еле. Настольная лампа. Хоть и день — а пасмурно.

— А что вас стесняться, Полина Львовна. Портниха, как врачиха, — под одеждой человека видит.

Полина хихикнула.

— Хоть простыню дайте, завернусь, как в бане. Я к вам надолго, и обсохнуть успею, и погреться. Не против?

Полина из другой комнаты, где у нее, видно, хранилось барахло, ответила, что всегда мне рада.

Вынесла простыню. Не ушла, когда начал снимать форму. Я ей нарочно отдал портупею — сильно тяжелую от воды. Кожа толстенная. Тем более промокшая. В кобуру еще на речке засунул кисет.

Говорю:

— Пистолета не взял. Не бойтесь. Тут только кисет ваш. Посмотрите.

Полина расстегнула кобуру — заглянула. Не увидеть кисета не могла. Но не сказала ничего. Обвела глазами комнату — куда пристроить. Кинула на пол.

Переодевался без стеснения. Она смотрела, как, правда, доктор. Вроде я не живой мужчина, а больной, и она ищет глазами, где может располагаться особенно вредное для жизни место. Дошла до пояса и отвернулась.

Я закутался в простыню.

Перенес мокрое к печке, подвинул пару стульев, развесил. Пристроил сапоги, портянки.

Стал возле печки.

Дым оттуда шел неприятный. Не дровяной, другой.

Открыл заслонку, посмотрел.

— Чем топите? Тряпок накидали. Хвалились, дрова хорошие.

Полина ответила из-за моей спины:

— Дрова сейчас добавлю. Пускай на тряпках разгорится. Материя быстро горит, а едко.

Полина держала возле груди несколько платьев, рассматривала их. Потом быстро скомкала, отодвинула меня с дороги, стала шуровать, заталкивать вглубь огня ворох.

— Вы грейтесь, обсыхайте, Михаил Иванович. Тут быстро сгорит, и запах пройдет, потом дров положу. Я чтоб не смешивать. Чтоб отдельно. Чтоб точно знать, что сгорело.