Юрий Буйда - Жунгли

Татарский двор сгорел за три с половиной часа.

Когда приехали пожарные, в доме стали взрываться канистры с керосином, и пламя взлетело к небу клубящимся лиловым столбом. Древнее окостеневшее дерево стонало и стреляло искрами, камни со звоном лопались. Вода из брандспойтов превращалась в пар. Когда пожарные уехали, на месте Татарского двора дымились груды кирпичей и бревен.

Все это время Дора сидела на стуле лицом к дому и курила сигарету за сигаретой, не сводя взгляда с огня. Она не отвечала на вопросы пожарных, милиционеров и родных — сидела на стуле, закинув ногу на ногу, и курила.

- Ну хватит, мама, – сказала Ева. – Поехали к нам — места хватит.

- Нет, – сказала Дора. – Надо подождать.

- Чего ждать?

- Надо подождать, – повторила Дора, закуривая новую сигарету.

- Можно пока в сарае перекантоваться, – сказал Николаша.

Мать смерила его таким взглядом, что Николаша стушевался.

Утром, когда жар поутих, она принялась обследовать пепелище и не успокоилась, пока не отыскала шкатулку с ложками. Пересчитала — ложек было двенадцать — и только после этого спросила:

- Все живы?

- Все, – ответила внучка Анечка. – Можешь пока у нас пожить, если хочешь.

Ее жених Климс кивнул.

- Нет, – сказала Дора. – Я остаюсь.

В полдень у Татарского двора остановился джип, из которого вылез Артамонов.

- Вот видите, – сказал он, – какая беда. Надо было сразу соглашаться, Дора Федоровна, а не торговаться до полусмерти. Восемь квартир за такую халупу — это ж где видано? – Он протянул Доре конверт. – Вот, пожалуйста.

Она молча смотрела на него.

- Это документики на три квартиры, – сказал Артамонов. – Вам, вашему сыну и вашей внучке — всем по однокомнатной. – Подмигнул. – Если будете смирно себя вести, подбросим деньжат на мебель.

Дора ударила его справа в челюсть. Артамонов упал. Старуха убрала кастет в карман и поманила сына.

- Сколько он тебе заплатил за поджог?

- Маман… - Николаша развел руками. – Ну вот как перед Богом.

- Сколько?

Николаша отвел взгляд.

- Ладно, - сказала Дора. – Неси ружье.

- Маман… - заныл было сын.

- Ружье, - повторила Дора, не повышая голоса. – И патроны.

Сын принес из сарая охотничье ружье и два папковых патрона.

- Больше нету, - сказал он. – Не сходи с ума, маман…

Но Дора не стала его слушать.

Когда приехали Климс и Анечка, Дора попросила их раздобыть патронов.

- Зачем тебе патрон? - спросила внучка. – Млин, они сейчас подгонят сюда милицию, а ты что? Стрелять будешь?

- Так принесете патронов, или нет? – спросила Дора.

Климс сплюнул.

- Чертова дура, млин, - сказала Анечка, когда они отъехали от Татарского двора. – Она ведь и правда будет стрелять.

- А нам-то что? – спросил Климс.

- Нам-то ничего, - сказала Анечка. – Нам надо патроны доставать, вот чего.

- Вот черт. – Климс сплюнул. – Калибр-то какой?

Вечером стало известно, что Дора отказалась от предложения строительной кампании и заняла оборону на пепелище, чтобы не подпускать никого, пока не будет выполнено ее требование: восемь квартир и по пятьсот тысяч рублей на каждую квартиру «мебельных».

- Она ведь будет стрелять, эта ведьма, - сказал начальник милиции майор Пан Паратов.

- Конечно будет, - подтвердил участковый Семен Семеныч Дышло. – Еще как будет. Это ж Дора Однобрюхова, она у нас одна такая, черт бы ее взял.

Эсэсовка Дора – так звали ее соседи.

Четверо детей, семеро мужей, одиннадцать абортов, одно кесарево, двадцать семь зубов, восемьдесят девять кило, сто семьдесят два сантиметра, хриплый сучий голос, камни в мочевом пузыре и кастет в кармане – вот что такое Дора Однобрюхова, Эсэсовка Дора.

Когда сын как-то спьяну спросил: «Зачем ты живешь, маман?» - Дора ответила не раздумывая: «Должен же кто-то ложки считать».

Двенадцать серебряных ложок были ее главным сокровищем. Она хранила их в особом ящичке, завернув в кусок плюша. Ложки появлялись на свет только по большим праздникам, когда вся семья собиралась за длинным столом в гостиной. Дора выдавал ложки с разбором: если кто-то провинился перед нею, тому рядом с тарелкой клали алюминиевую ложку. После застолья Дора собирала, пересчитывала, мыла и чистила ложки тряпочкой, смоченной в растворе нашатырного спирта, а потом заворачивала в красный плюш и прятала в ящичек. Она часто доставала ящичек из кухонного шкафа, раскладывала ножки на столе, выпивала рюмку, закуривала, и лицо ее утрачивало жестокость.

- Ты смотришь на них, как каторжник на младенца, - сказала однажды Ева. – Это же ложки, а не люди. Всего-навсего ложки.

- Люди приходят и уходят, а ложки остаются, - ответила Дора. – Это все, что я поняла в этой чертовой жизни: люди уходят, а ложки остаются.

Иногда Эсэсовка разговаривала со своими ложками, называя их по именам. Ева е могла понять, как старуха отличает ложку Лизу от ложки Ивана Степановича, а ложку Петровну – от ложки Митеньки. Дора обсуждала с ложками семейные дела, жаловалась на дороговизну и даже поругивала Митеньку, который отличался непоседливым нравом и все норовил лечь в ящичке не так, как все остальные ложки.

До шестидесяти трех лет Дора носила мини-юбки, обтягивающие свитера, туфли на высоких каблуках и красила волосы в фиолетовый цвет. На левом плече у нее была наколка – двуглавый орел с ломаными молниями в когтях. Вечером она выпивала рюмку-другую водки, которую закусывала кетчупом, садилась на стул, высоко закинув ногу на ногу, и закуривала едкую сигарету. Рот у нее был полон золотых зубов. Соседи ее боялись, потому что все споры она решала сокрушительным ударом в челюсть. Последнего своего мужа она спустила с лестницы. Он сломал ключицу, ногу и три ребра, но Дора и ухом не повела. «Своего я б и пальцем не тронула, - сказала она. – А муж не родственник – сосед по койке».

Это правда, своих она не обижала, ради них была готова на все. Ради них она выживала из Татарского двора соседей-чужаков. Ее ненавидели. Говорили, что ради этих чертовых метров она подсыпает соседям в кастрюли яд… Что ради этой гнилой развалюхи она изводит врагов черным колдовством… Что ради лишнего метра готова переспать с кем угодно… Обмануть, предать, убить… Бессердечная сука, разрушительница семей… У нее мерзлое сердце и тощая душа… Мужчин в ее постели перебывало больше, чем червей на кладбище, но она никого не любила… Никого и ничего – только этот чертов дом, который и гроша ломаного не стоит…

Татарским двором называлось двухэтажное чудище с ржавой крышей и несколько кирпичных сараев. Когда-то на этом месте был постоялый двор, где перед въездом в Москву отдыхали крымские посольства. Первый этаж был сложен из красного кирпича, второй – из толстых сосновых бревен, выкрашенный тусклой желтой краской. В дождливые дни дом пропитывался влагой от подвала до чердака, отсыревшие стены и оконные рамы набухали и слезились, пахло плесенью, по ночам босой жилец по пути в туалет рисковал наступить на мокрицу или сороконожку, и казалось, что вот еще немного – и вода заполнит все помещения, а жильцы всплывут под потолок, как дохлые рыбы. Когда же наступала жара, дом начинал скрипеть и стонать, двери перекашивало, половицы шевелились, горбились, в комнатах пахло горячей сосновой смолой, выступавшей из бревен, и диким хмелем, облепившим снаружи стены до крыши.