Юрий Буйда - Жунгли

– Видал, сколько там света, – сказал однажды Иван Матвеевич, от которого попахивало водкой. – Страшное дело, сколько света. Но ты не бойся, Миша. В человеке тоже свет есть. Ты вот опусти кожу на глаза и сам увидишь, сколько в тебе света. Никакая тьма этому свету не страшна. Вот интересно, где он там в человеке прячется, этот свет. Я спрашивал нашего доктора, а он говорит, что это эффекты. Какие ж это эффекты, если это самый настоящий свет. В мозгу его нет, в желудке нет, в печени тоже нет – так где же он там, а? То-то, Миша. Никто не знает. Даже попы не знают. Попы говорят: душа. А где она – не знают. Не знают! Человек – вещество твердое, а свет – вещество непонятное, его руками не потрогаешь. Он как кровь или моча: бродит себе по организму и бродит... и ведь даже когда мертв человек, свет никуда не девается... – Иван Матвеевич понизил голос. – Ты понимаешь? Я специально проверял. Зайдешь в камеру, где человек сидел, а там свет... человека уже нет, а свет есть... я ведь сам его только что застрелил, Миша, Боже ж ты мой, и точно знаю, что его нет больше, и знаю, что никакой души у этого гада никогда не было, он убийца и людоед, он маленького мальчика убил и съел... а свет есть... может, это не его свет, а? Может, этот свет от человека не зависит? Как имя, например. Или как кровь. Не знаю... а свет – свет я сам видел, своими, Боже ж ты мой, глазами... доктор говорит: это нервы... нервы нервами, но свет-то – свет есть, Миша... ты мне верь... такой слабенький, чуть-чуточный, то ли синенький, то ли совсем беленький... жалкий такой, Боже ж ты мой, такой жалкий... вот-вот погаснет, а не гаснет... не гаснет, Миша... человека нет, а свет есть...

Мизинчик прижался к Михелю и задремал.

Ева вышла в сад и склонилась над ямой.

Иван Матвеевич и Мизинчик сидели рядом, прижавшись друг к другу, в сонном оцепенении, и Еве стало не по себе. Добром это не кончится, подумала она. Она никак не могла привыкнуть к Мизинчику, который казался ей существом из другого мира, гостем, прохожим, привидением, Занзибаром, который есть на карте, а в этой жизни его нету. И она не понимала, что общего между ее мужем и этим мальчиком. Группа крови – этого же всего-навсего группа крови...

Иван Матвеевич учил Мизинчика владеть рубанком и пилой, дрелью и плоскогубцами, забивать гвозди и резать стекло, а еще – делать покупки в магазине, варить яйца и гладить белье.

Мальчик старался. В четырнадцать лет он сколотил свою первую табуретку – на ней можно было сидеть без опасности для жизни. В шестнадцать – помог Ивану Матвеевичу капитально починить крышу.

Он хотел быть хорошим сыном, и это ему удавалось. Но вот хорошим братом он так и не стал.

Улиточка после ванны разгуливала по дому голышом, но когда однажды он принес ей халат, избила его туфлей и сказала родителям, что урод пытался ее изнасиловать. Ей нравилось мучить Мизинчика, когда Евы и Михеля не было дома. Он надевал туфли на ее божественные ножки, застегивал ее лифчик, и Боже ж ты мой, чего он только не делал, чтобы угодить прекрасной Улиточке, которая дразнила его своими бедрами, грудью, ягодицами, а потом с брезгливой миной рассказывала за ужином, как он пускал слюнки, подглядывая за нею, когда она переодевалась...

Иван Матвеевич попытался как-то поговорить с Улиточкой. Она выслушала его с улыбкой, распахнула халат и сказала, не сводя насмешливого взгляда с отчима:

«Вот чего он хочет. Вот чего».

– Перебесится, – успокаивала мужа Ева. – Повзрослеет, и когда-нибудь это кончится...

Это кончилось раньше, чем она думала.

Мизинчик убил прекрасную гадину Улиточку. Изнасиловал и убил, искусав с головы до ног, а потом сбросил тело в яму, выкопанную Михелем в углу сада.

Иван Матвеевич нашел Мизинчика в сарае, где была устроена столярная мастерская. Мальчик сколачивал новую табуретку.

– Что же нам теперь делать, сынок? – сказал Иван Матвеевич. – В тюрьме ведь ты, бедный, долго не протянешь.

– Ты говорил, что без меня за стол не сядешь, – сказал Мизинчик, не поднимая головы.

– Ну да, – сказал Иван Матвеевич, – говорил. Только я не понимаю...

– Помолчал. – Ну хорошо, сынок, а теперь поди-ка ты прими душ.

– Душ? – удивился Мизинчик.

– С мылом.

Дождавшись «скорой помощи», которая увезла Еву в больницу, Иван Матвеевич вытащил тело Улиточки из ямы, тщательно вымыл, после чего отправился в милицию, где заявил, что это он изнасиловал и убил падчерицу. Начальник милиции Пан Паратов ему не поверил, но Иван Матвеевич стоял на своем. На следствии и суде он рассказывал историю о человеке с искаженной душой, который из года в год безнаказанно убивал людей, и о девушке, которая год за годом издевалась над этим мужчиной, дразня и провоцируя его на насилие. К концу процесса даже Ева начала верить в то, что это Иван Матвеевич, а вовсе не Мизинчик убил Улиточку.

Ивана Матеевича приговорили к двенадцати годам колонии строгого режима. Ева вернулась к матери. Мизинчика по просьбе майора Паратова взяли на работу в леспромхоз.

Возвращаясь домой, Мизинчик ужинал вареными яйцами, смотрел телевизор, а перед сном доставал из шкафчика волшебную бутылку, бросал в нее зажженную спичку и выключал в комнате свет.

Пламя в бутылке становилось то алым, то лиловым, то зеленоватым.

Мизинчик смотрел на огонь узкими своими глазами и бормотал с сонной улыбкой: «Михель... Михель...»

А Ева – иногда она вскакивала среди ночи, охваченная внезапным возбуждением, садилась на велосипед и мчалась в Чудов. Дорога вела через лес, фонари на обочине не горели, велосипед подпрыгивал на выщербленном асфальте, и раза два или три Ева падала, расшибая коленки. Но это ее не останавливало. Миновав Французский мост, она спрыгивала с велосипеда, поднималась к площади и останавливалась у дома Михеля. В окне первого этажа горел слабый мерцающий свет. Ева опускалась на корточки и закуривала, не сводя взгляда с освещенного окна. Постепенно она успокаивалась, дыхание ее становилось глубоким и размеренным, и на лице появлялась улыбка. Она думала об Иване Матвеевиче, об Улиточке, о Мизинчике, но мысли ее путались, а потом и вовсе замирали, словно завороженные слабеньким светом, который всю ночь горел в окне.

Этот беспощадный, этот мучительный свет, этот свет любви, о, этот свет...

Карлика Карла в городке любили, как любят на Руси всех безобидных дурачков — насмешливо, снисходительно и с затаенным страхом, хотя иногда и подшучивали над ним — по тому же русскому обыкновению. Мужчины иной раз угощали его водкой и заставляли кукарекать или бегать голышом, дружно смеясь при виде его сморщенного детского тела и непропорционально больших ног и мощных рук. Пьяница Люминий, похвалявшийся, что бабы его любят, потому что у него член с ногтем, одобрительно говорил: “Не мужик, а гроза! Бабы таких уважают”. Эта его особенность забавляла и женщин, которые частенько заманивали карлика Карла в баню, раздевали и заставляли дрочить, возбужденно подстегивая его энтузиазм, выкрикивая непристойности, хлопая друг дружку по плечам и хохоча до рвоты, а юные девушки, которых в это время выгоняли в предбанник, сжав губки, мечтали о той поре, когда и они, выйдя замуж и отрастив такие же синие ляжки, пузатые животы и двухведерную грудь, получат наконец полное право глазеть на искореженного природой карлика, терзающего свою крайнюю плоть по их прихоти, глазеть и хлопать товарок по плечу, взвизгивая и хохоча до рвоты.