Юрий Буйда - Жунгли

Очнувшись после обморока и убедившись, что тень на месте, он бегом вернулся в дом и склонился над инструкцией. Убрал цифры. Что-то изменилось, но незначительно. Однако Филя вдруг с изумлением обнаружил, что некоторые фрагменты текста обладают определенным ритмом. Он взялся беспорядочно, наугад переставлять слова. Текст иногда вдруг обретал какой-то смутный, невнятный смысл – просто смысл сам по себе, который угасал, стоило поменять местами два-три слова или поставить знак препинания. Нет, впопыхах такую работу ни за что не сделать.

С бумагой и карандашом он устроился рядом с лизеттиной тенью и, читая вслух то, что получалось, принялся выстраивать слова в том или ином порядке, словно советуясь с тенью, – хотя и понимал, что со стороны это выглядит смешно, но единственным свидетелем был слепой пес, – и Филя продолжал писать, зачеркивать и начинать все с начала. Он очень устал, и от усталости ему даже показалось на миг, что тень придвинулась ближе к нему, а в какой-то момент – коснулась его руки. Он уснул тут же, на площадке, положив исписанные листки под себя, чтобы в случае ночного дождя сохранить в целости текст.

- Черт возьми, – прошептал он, медленно погружаясь в сон, – а ведь ты была единственная женщина, кроме мамы, с которой я целовался. В первый и последний раз…В детстве, помнишь?

Утром ему не хотелось есть. Мысль о еде и в голову не приходила. Зато вдруг вспомнилось, как улыбалась Лизетта, раздеваясь на берегу реки, и как прыгала через скакалку, и какие у нее были глаза, когда она сердилась… Это было наваждение, и, защищаясь от бешеного напора этого наваждения, того непонятного, влекущего и пугающего, что открылось ему вдруг в пустых цехах живодерни, он схватился за карандаш.

Тень Лизетты едва заметно улыбнулась.

Спустя неделю строчки на бумаге помимо Филиной воли выстроились в таком порядке, в каком принято выстраивать стихи. Ошеломленный Филя перечитал написанное и тупо уставился на тень. В это мгновение он вдруг понял, каких слов недостает в конце. Вписал их и прочел вслух:

- Любляю, – прошептал он, – на этом языке, вероятно, так произносится «люблю».

Когда люди из городка наконец отважились взломать главные ворота и вошли на территорию базы номер 8991-Л, они не обнаружили никаких признаков живодерни, вообще – никого и ничего. Только три сизые тени на ослепительно белом бетоне – слившиеся в нежном объятии мужскую и женскую и чуть поодаль – тень слепой собаки. Грозно рыча, зверь оскалился, не подпуская к теням на бетоне живых людей.

Люди ушли.

- Пусть это звучит и нелепо, но любляю мне нравится больше, – прошептала тень Лизетты.

- Жизнь – лишь тень поэзии, – откликнулась тень Фили, – и кому придет в голову сравнивать высокое любляю с немощным люблю? Только не мне. Сола…

- Сола!..

Прозвище Полковник Тимофей Сергеевич Труфанов получил из-за вытатуированных на плечах полковничьих погон с маленькими черепами вместо звезд. Он жил в поместительном двухэтажном доме с веселенькими занавесками и геранью на окнах, служил сторожем на Кандауровском рынке, любил по субботам париться в собственной баньке и слушать пластинки с записями народных песен. Милиции он был известен как один из самых осторожных, удачливых и опасных воров, чье имя вызывало трепет у начинающих уголовников и ненависть у старых розыскников, безуспешно охотившихся за Полковником. Считалось – а сыщики с годами становятся суевернее воров, - что удачу Полковнику приносит некий латунный амулет, который он умело прятал и берег от милиции и немногих сотоварищей. Хозяйством его управляла костлявая и вечно что-то жующая баба с коровьей челюстью, откликавшаяся на прозвище Бикса.

Поздним июльским вечером на задах огорода Бикса обнаружила избитого до полусмерти парня. Втащив его в баньку и сняв одежду, Бикса ахнула и позвала Полковника. С ног до головы мускулистое тело парня было покрыто искуснейшей трехцветной татуировкой, изображавшей сплетенных страшномордых змей. Они обвивали икры, клубились на гладком животе и бугристой спине, и, наконец, обхватывали крепкую шею, встречаясь раздвоенными языками под кадыком. Издали казалось, что это был не человек, а некое трехзмеее существо. Полковник был большой знаток и ценитель татуировок, образцы которых заносил в особую тетрадку. Но такой, как на парне, не встречал ни разу. Может быть, восхищение этим чудом прикладного искусства и притупило легендарную бдительность старого вора, отказавшегося последовать совету Биксы и выставить парня вон. Или отдать его ей – для баловства. И на это Полковник не согласился.

- Ты еще пожалеешь, - без выражения сказала коровья челюсть. – Чую суку.

Парня перенесли в дом, где он несколько дней приходил в себя.

Бикса предупредила, чтоб он не смел подниматься наверх, куда сама, однако, бегала что ни час с кувшином горячей воды и большим полотенцем. Парень покуривал на диване, морщась от боли при каждом неосторожном движении. Он готов был руку на отсечение дать, что за ним кто-то следит.

На пятый день сверху до его слуха донеслись возбужденные голоса. Наконец спустившаяся в кухню Бикса хмуро велела парню идти наверх. Они вошли в пустую комнату, в стене которой был устроен тайный ход в смежное помещение. Бикса молча кивнула в сторон широкой кровати под балдахином (такую парень видел однажды в каком-то историческом фильме) и вышла, заперев за собой потайную дверь.

В комнатке без окон по углам горели ночники. Неяркий свет падал на девушку, лежавшую на широкой кровати под одеялом, натянутом до груди. Девушка была стрижена наголо и походила на китаянку.

- Покажи твоих змей, - попросила она. – Как тебя зовут?

- Сантос, - сипло ответил парень, не спуская с нее глаз. – Сашка, значит. А тебя?

- Ла Тунь.

- Латунь?

- Ла Тунь. По-китайски. Покажи.

Сантос снял рубашку. Девушка с улыбкой ждала. Оглянувшись на дверь, он принялся стягивать брюки. Приблизился к кровати. За ее высокой спинкой звякнул металл и раздалось как будто птичье клокотанье. Он заглянул за кровать. Из просторной клетки на него взирал налитыми кровью глазами огромный петух, сидевший на цепи. Он был страшен. Его оперенье отливало бронзой, а оправленный в сталь клюв поражал размерами.