Всеволод Бенигсен - ПЗХФЧЩ!

— Да какого седьмого?! — возмутилась акушерка. — Седьмого революция была, да и то ноября. А первого января как раз пришли с подарками эти… ходоки.

— Ходоки к Ленину ходили. Волхвы, наверное.

— Точно. А когда у нас с подарками приходят? Как раз первого. У себя Новый год отпразднуют, нажрутся и к соседям за добавкой.

— М-да? Ну, может быть.

— Надо ее отправить домой.

— Кого это?

— Ну кого-кого? Кузькину мать, конечно! И Кузю этого, Антихриста. От греха подальше. Ну их к черту. А то будут здесь торчать, как у Христа за пазухой.

— Как у Антихриста за пазухой, — мрачно пошутил гинеколог и добавил: — Ну, отправляйте под свою ответственность. Только учтите, Иван Дмитриевич приказал сразу после родов никого не отпускать. Вы же не хотите работу потерять?

Акушерка задумалась, мучительно соображая, которое из двух зол меньшее: Кузя или потеря работы. Работу терять совсем не хотелось.

— Я поняла, — прошептала она загробным голосом. — Надо сначала его это… убить.

Павел Борисович удивленно вскинул брови.

— Зачем это?

— Мир спасти. Он когда вырастет, будет всем кирдык.

— Ну, убейте, — пожал плечами врач.

Он задавил сигарету в банке из-под шпрот и сочувственно посмотрел на акушерку.

— Совсем тут с вами ебанешься, Нина Ивановна. Шли б вы домой. Все равно полчаса до конца смены. А я додежурю.

Нина Ивановна, ничего не говоря, развернулась и задумчиво вышла в коридор. В своей комнатке переобулась и надела куртку. Затем налила сто грамм спирта и опрокинула их одним глотком. Поморщилась и взяла со стола ножницы. Несколько секунд постояла, глядя на сверкающую сталь лезвий, затем положила обратно на стол и тихо вышла в коридор. В коридоре было пусто. Откуда-то доносился плач детей. Проходя мимо палаты с роженицей, услышала мужские голоса. Открыла дверь и замерла. На кровати сидела сияющая от радости роженица с Кузей у груди. Около нее стояло трое небритых мужиков — все навеселе. На одном из них, прямо поверх кепки, красовались красные маскарадные рога из пластмассы. Рога светились электрическим светом.

— Вы кто? — хрипло спросила акушерка, уставившись немигающим взглядом на рога.

— Мы? — удивился самый трезвый. — Так, это… Я — муж Танькин. А это кореша мои. Пришли поздравить. Кузя ж родился! Да, мужики? — радостно окликнул он приятелей.

— А то, ёпти! — откликнулись те, качаясь, словно на палубе в открытом море.

— Вот, кстати, апельсинов принесли. Хотите? Мы ж еле доехали. От Опакляпсино до вас полтора часа добирались заместо сорока минут. Дорогу развезло. Да еще и заблудились. Хорошо, над роддомом свет увидели, на него и ехали.

— Какой еще свет? — спросила акушерка.

— Так прожектор от крана строительного.

— Понятно, — сказала Нина Ивановна и неожиданно прищурилась: — А кто вас пустил в помещение в верхней одежде, а? Да еще в сапожищах!

— Так, это… мы прошли и все. Да вы сами в верхней одежде.

Акушерка растерянно посмотрела на себя, но тут же спохватилась:

— Мне положено! Короче, так. Завтра придете и заберете. Нам заведующий запретил выписывать сразу после родов! И марш отсюда!

Она стала выталкивать мужиков.

— И рога свои дурацкие снимите! Тут вам не цирк!

Она сдернула с головы одного из мужиков красные рога и запихнула их ему в карман куртки. Кузя, сидевший до этого смирно, заревел, как сирена. Он стал капризно сучить ножками и тянуть свои маленькие ручонки к уходящим посетителям.

— У-у, племя иродово, — прошипела акушерка.

Она сплюнула три раза через плечо и выпихнула мужиков в коридор. Там проводила их до двери и сдала сонному охраннику. А сама побрела домой. Всю дорогу до дома в ушах ее стоял рев маленького Кузи.

Едва акушерка ушла, гинеколог кликнул Зойку и распорядился перевести роженицу в общую палату, а Кузю поместить к остальным новорожденным. После чего проверил записи в родовом журнале, внес туда неучтенного Кузьму и сел дожидаться сменщика, нетерпеливо поглядывая на часы. Время тянулось медленно. Можно даже сказать, топталось на месте. От нечего делать Павел Борисович решил сходить глянуть на младенцев — все ли в порядке. Еще в коридоре его встревожил надрывный плач, доносившийся из комнаты для новорожденных. Он перешел на бег, а в голове у него (видимо, под впечатлением от безумных выкладок акушерки) стали вставать картины одна страшней другой. То он представлял Кузю, который жадно урча и сверкая желтыми глазками, сосет кровь у своих соседей-младенцев. То ему виделось, как все тот же Кузя душит несчастных новорожденных своими пухлыми розовыми ручками. А может, и вообще — летает по комнате, изрыгая адское пламя. Гинеколог распахнул дверь и замер. Никто по комнате не летал и никого не душил, все было спокойно, если бы не рев детей и не какое-то движение, которое гинеколог поймал краем глаза. Он бросил взгляд в угол комнаты и замер: там сидела упитанная крыса. Она внимательно и даже как-то хищно смотрела на врача, словно прикидывала, не сгодится ли тот на обед. Потом лениво развернулась и, вильнув серым хвостом, нырнула под обои, где у нее, видимо, был прогрызен потайной ход.

— Зоя! — истерично завопил гинеколог, перекрывая крик новорожденных. После чего бросился к кроваткам. У Пантелеймона, Варфоломея и Лукерьи не было никаких следов от укусов — видимо, они орали просто от испуга. Единственным, кто не орал, был Кузьма. Он лежал с блаженной улыбкой на лице и вертел в руках маленький кусочек высохшего сыра.

«Чертовщина! — поежился врач, сразу вспомнив и слова акушерки, и то, как подозрительно быстро и безболезненно родился Кузя, — крысы ему, видите ли, сыр приносят».

Он выхватил сыр из рук Кузьмы и протер пальцы ребенка влажной салфеткой. Кузьма сразу заревел.

— Что случилось? — вбежала перепуганная Зоя.

— Что-что! — недовольно буркнул гинеколог. — Крысы у тебя тут бегают, вот что. Вон там, под обоями, дыра — пока задвинь чем-нибудь, а потом сходи к Михалычу, пусть законопатит ее. Сколько раз просил кошку привезти, мать вашу!

Он еще раз посмотрел на Кузьму. Тот уже перестал плакать и теперь просто лежал, водя грустными глазами по комнате.

«Может, и правда Антихрист, — подумал гинеколог и зевнул. — Надо будет Нине Иванне рассказать».

Придя домой, акушерка пригубила немного водочки, разделась и нырнула в кровать. Но заснуть так и не смогла: едва закрывала глаза, как перед ней сразу возникал большой мохнатый черт с красными рогами на голове. Он прожигал Нину Ивановну своим недобрым взглядом и вопрошал протяжным оперным басом:

— Ты зачем сына моего обижаешь?!

Акушерка вздрагивала и просыпалась. Наконец, не выдержала и встала с кровати.

«Надо помолиться», — подумала она. Молитв она, правда, никаких не знала, поэтому решила импровизировать на ходу — главное, чтоб от сердца. Она встала на колени перед кроватью и сложила ладони рук.