Эрик Сигал - Однокурсники

Дьёрдь сел в кресло напротив отца, наклонился вперед и сказал с улыбкой:

— Слушал Имре Надя.

— Ты сумасшедший. Надь — это ничтожество.

— Попробуй сказать это тем тысячам людей, которые приветствовали его на площади перед Парламентом. И мы собираемся вернуть его и поставить во главе партии.

— А я собираюсь вернуть волосы на свою лысину. Вы все — кучка безмозглых идиотов.

— Ты говоришь как настоящий социалист, — сказал Дьёрдь, выходя из комнаты. — Пойду спать. Даже сумасшедшим нужен отдых.

Спустя примерно три часа сестра разбудила его.

— Проснись, Дьюри. Надя назначили премьером! Только что передали в новостях.

Дьёрдь заставил свое измученное тело подняться с постели. Он должен увидеть лицо отца. Застегивая на ходу рубашку, он побрел в гостиную. Старик, казалось, прилип к радиоприемнику, вокруг все было заставлено пепельницами, до краев наполненными окурками.

Когда Марика передала Дьёрдю чашку с черным кофе, он спросил отца:

— Ну и?

Глава семьи поднял на него глаза и ответил без тени иронии:

— Ты никогда не слышал от меня ни слова против Имре Надя. В любом случае, он должен будет получить благословение Москвы, ведь он попросил помощи у советских войск.

— На сей раз ты размечтался, отец.

А потом повернулся к сестре и сказал:

— Если позвонит Аника, скажи ей, что я ушел в университет.

Он закинул куртку через плечо и поспешил из дома.

В последующие годы Дьёрдь, вспоминая эту минуту, задавался вопросом: ну почему он так сухо простился тогда? Нет, не с отцом. Ведь старик разозлил его своим бесстыжим лицемерием. Но неужели сестре Марике нельзя было сказать что-нибудь ласковое на прощание?

Конечно, в то холодное октябрьское утро 1956 года он и представить себе не мог, что вскоре окажется за тысячи километров от дома, но все равно — легче от этого ему не становилось.

На университет обрушилась лавина слухов. После каждого выпуска новостей люди носились по зданию, оповещая всех, словно городские глашатаи. Уставшие студенты очень обрадовались, услышав о том, что сказал президент Эйзенхауэр: «Сердцем Америка вместе с народом Венгрии». Все шептали друг другу: «Весь мир следит за тем, что происходит!»

Но всеобщая эйфория наступила во вторник днем, когда премьер-министр Надь объявил о начале вывода советских войск. Дьёрдь в таком восторге бросился через весь зал обниматься с Аникой, что по пути сбил с ног человек шесть, не меньше.

Утром первого ноября Дьёрдя грубо растолкал Гёза, знакомый парень с юрфака.

— Какого черта…

И только потом он заметил что-то очень странное. Тощий Гёза сегодня выглядел как толстый клоун на арене цирка. Дьёрдь протер глаза, не понимая, в чем дело.

— Что это с тобой случилось, черт побери? — спросил он.

— Надо убираться отсюда, — сказал Гёза. — Я напялил на себя всю одежду — во всяком случае, все, что налезло, — и направляюсь в Вену.

— Ты рехнулся? Советские войска ушли. Разве ты не слышал, что сказали по радио «Свободная Европа»?

— Да, но я также слышал, что сказал мой кузен, который живет в деревне Гёр. Он позвонил мне часа два назад и сообщил: на западной границе скопилось несколько сотен русских танков. Они просто перегруппируются, чтобы вернуться обратно.

— Он в этом уверен?

— Тебе хочется подождать, чтобы убедиться? Дьёрдь помешкал, но только несколько секунд.

— Дай мне сбегать за Аникой, — попросил он.

— Ладно, но только быстро.

Ей не хотелось идти.

— Откуда такая уверенность, будто советские танки собираются вернуться?

— Ну сколько тебе нужно объяснять? — ответил Дьёрдь нетерпеливо. — Послушай, если Венгрия станет независимой, то поляки и чехи тоже захотят отделиться. И тогда — бац! — российская империя развалится, как карточный домик.

Ее лицо побледнело. Она была напугана тем, что ей предстоит принять такое важное решение.

— А как же мама? Она без меня не сможет.

— Ей придется, — ответил Дьёрдь невозмутимо. Он обнял ее обеими руками. Она тихо плакала.

— Дай мне хотя бы позвонить ей, — попросила она.

— Да. Но только быстро.

Они отправились в путь. Дьёрдь и Аника — в чем были, Гёза нес на себе весь свой гардероб. Когда они добрались до окраины Будапешта, Дьёрдь увидел телефонную будку и вспомнил о сестре.

— У кого-нибудь есть мелочь? — спросил он. Аника вложила монетку ему в руку.

— Дьюри, где ты? — с тревогой спросила сестра. — Отец беспокоится.

— Слушай, — ответил он, — я очень спешу…

В эту минуту Гёза сунул голову в будку и зашептал:

— Скажи ей, что «Голос Америки» передает зашифрованные послания от беженцев, между текстами в передачах.

Дьёрдь кивнул.

— Прошу тебя, Марика, не задавай мне никаких вопросов. Просто слушай регулярно «Голос Америки». Если там скажут, что… — Он снова замолк. — Что Карл Маркс умер, это значит, со мной все в порядке.

— Дьюри, я ничего не понимаю. Мне страшно.

— И мне тоже, — признался он. — Поэтому, ради бога, молись, чтобы он действительно умер.

И повесил трубку, не сказав больше ни слова.

— А как же твой отец? — спросила Аника. — Разве у него не будет неприятностей, когда выяснится, что ты сбежал из страны?

— Знаешь, он законченный конъюнктурщик с уникальным талантом самосохранения. У него все будет отлично, уверяю тебя.

А в глубине души подумал: «Все мое детство он воротил от меня нос, с какой стати я теперь должен о нем беспокоиться?»

Они шли молча и без остановок. На дороге им попадались только случайные старые грузовики — почти все они двигались в сторону западной границы. Изредка троих беглецов брали в кузов и подвозили несколько километров. Никто из водителей ни разу не спросил, куда они направляются и зачем.

Когда они добрались до окраины Гёра, почти совсем стемнело.

— А теперь что нам делать? — спросил Дьёрдь Гёзу. — Спать под открытым небом слишком холодно, а в карманах едва ли наберется пара форинтов на еду.

— У меня даже на тарелку супа денег не хватит, — подхватила Аника.

Гёза улыбался.

— Доверьтесь мне. У вас хватит сил, чтобы пройти еще часок?

— Но только если я буду точно знать, что мы будем ночевать где-нибудь в помещении, — сказал Дьёрдь.

Аника закивала в знак согласия.

— В Энеше, примерно в восьми километрах отсюда, живут родители Тибора Ковача. Он собирался идти с нами. Родители, наверное, ждут его.

Аника ахнула.

— Разве они не знают, что его застрелили прошлой ночью?

— Нет, — ответил Гёза, — и сейчас не стоит говорить им об этом.

И он повел их в сторону Энеше.

Еще часа полтора все трое устало тащились по заледеневшей проселочной дороге, освещенной лишь лунным светом. Они шли с самого раннего утра и выбились из сил так, что едва могли говорить.