Алексей Козырев - Трансплантация (сборник)

На редкость тихо и неприметно прошёл день рождения Антона. Вроде пять лет — дата серьёзная. Но ни у кого из несчастных обитателей маленького дачного домика в Репино не было настроения ни приглашать гостей, ни даже хотя бы для себя устроить праздник.

Подарков у Антона тоже было немного. Лежали они в углу его комнаты. Некоторые Антон даже не распаковал. Чувствовалось, что настроения сыну подарки не прибавили.

Вечером принесли небольшую бандероль. В толстом картонном конверте была фотография.

Ветров хорошо знал этот метод компьютерного монтажа, когда на выбранный вами сюжет накладываются знакомые лица. На фотографии было запечатлено огромное зелёное поле стадиона с тысячами зрителей на трибунах. В центре — пьедестал с развевающимся над ним огромным флагом. На самом верху пьедестала, в модном адидасовском костюме, фигурка победителя с физиономией Антона. Он держит в руках большущий хрустальный кубок и счастливо улыбается.

Расписываясь у почтальона в журнале, Марина не увидела имя отправителя. Не было его и на бандероли, и на фотографии. И, только проснувшись глубокой ночью от внезапного чувства страшной опасности, Ветров почти бегом бросился в комнату сына. Разбуженный вспыхнувшим светом, Антон с тревогой и жалостью смотрел на стоящего посередине комнаты в полосатой пижаме отца. Бледного, с взлохмаченными поседевшими волосами.

Ветров держал в трясущихся руках ту самую фотографию. На этот раз предчувствие его не обмануло. Ни ровное зелёное поле, ни многочисленные ряды трибун, ни зрители — ничто в этот момент не интересовало Ветрова на фотографии. Только одно — развевающийся на сильном ветру флаг над головой улыбающегося Антона. Точнее, его цвет. Огромное полотнище флага было ядовито-жёлтым. А на груди у победителя, на модной адидасовской футболке, красовалась цифра два.

С этого мгновения чувство реальной и грозной опасности уже ни на мгновение не покидало Ветрова.

«Надо спасать семью, — первое, что твёрдо решил он для себя. — Немедленно увезти отсюда. Куда угодно. Лишь бы подальше, и чтобы абсолютно никто не знал, куда».

Строго говоря, большого выбора у него и не было. Его тесть, отец Марины, жил в нескольких километрах от Гомеля в собственном малюсеньком домике из двух комнат. Жил один. Работал то ли егерем, то ли лесничим, хотя уже и мог бы выйти на пенсию. И самое главное — Николай Васильевич, так звали тестя, просто обожал своего единственного внука. Да и Антон в нём души не чаял и был счастлив, когда где-нибудь раз в полгода «деда Коля», нагруженный белорусскими гостинцами и подарками, появлялся в их доме. Высоченный, плотный, с пышными седыми усами, Николай Васильевич всегда находился в добром настроении и заряжал оптимизмом всех окружающих. У Ветрова с тестем тоже сложились тёплые, почти дружеские отношения, и оба искренне радовались не столь часто случавшимся встречам.

Так что много времени для принятия решения на семейном совете и не потребовалось: Марина и Антон едут в гости к деду. Он, Ветров, их отвозит, а затем возвращается в Питер улаживать свои непростые дела. Жена и сын с радостью восприняли эту новость и сразу начали собираться в дорогу. Марине Ветров объяснил, что некоторые неприятности у него действительно есть, но беспокоиться не стоит, а нужно хорошенько отдохнуть и отвлечься от дел. В её положении это просто необходимо. И Антон на свежем воздухе да на зелени с дедовских грядок должен окончательно окрепнуть после болезни.

Сборы были недолгими. И ранним утром следующего дня серая «Волга» с тремя путешественниками в салоне и набитым чемоданами багажником бодро катила прямо на юг по вымытому ночным дождём Киевскому шоссе. За «Волгой», держась от неё на почтительном расстоянии, следовал красный джип «чироки». Водитель джипа, смуглый кавказец в тёмных очках старался не терять серую «Волгу» из виду.

Да, затянул я вторую главу. Пора бы и другим делам внимание уделить, дабы к комиссии подготовиться. Нехорошо, если председатель то и дело в материалы будет заглядывать. Я буквально наизусть обязан знать все, даже самые мельчайшие подробности каждого преступления, номера статей Уголовного кодекса, прежние судимости, справки, рекомендации, ходатайства. Необходимо изучить характеристики, биографии. Самым внимательным образом, от буквы до буквы, прочесть само прошение. Нужно, в конце концов, постараться представить себе и лицо преступника.

А какое тяжёлое это слово — «преступник», давящее, обидное. Но ведь всё правильно. Суд состоялся, приговор вступил в законную силу, и, значит, человек, действительно, преступник. Но всё же запомнятся мне на всю жизнь глаза этих преступивших законы людей, глаза униженные, забитые, злые. Ну почему не обратиться к ним как-то по-другому, по-человечески, что ли. Пусть не господин или, скажем, товарищ Иванов, а хотя бы осуждённый Петров или заключённый Сидоров. Не думаю, что тот сытый и самодовольный «гражданин начальник» слова эти забыл или стеснялся при нас, членах комиссии, посетивших колонию, что-нибудь с ударением в них напутать. Нет. В этом его философия, его, как было принято говорить раньше, гражданская и нравственная позиция.

— «Преступник Иванов, преступник Петров, преступник Сидоров»…

Ну как же ему приятно унизить, растоптать, затравить. Боже мой, как приятно!

Нет, не поеду я больше в эту колонию. Хотя от сумы да от тюрьмы…

Итак, второе заседание комиссии. Семь дел, семь прошений, десятки судеб. На моём председательском столе в одном из залов Смольного семь папок. Среди них старая знакомая — серая папка с тесёмочками. Та самая, с двадцатью восемью страницами. Где менее чем по четыре страницы на труп. Какой-то новый русский ради успеха бизнеса своего организовал убийство семи человек. Устроил настоящую кровавую бойню. Слабонервным читать это дело не рекомендовал бы. Жить после такого чтения расхочется. И ведь освободить просит. На что рассчитывает, просто не понимаю?

Так, кто-то слово просит:

«Тоже мне проблему нашли. Пусть судьбу благодарит, что не расстреляли. Четырнадцать лет всего-навсего дали. По два годка за каждого убиенного. Будь я на месте судьи, ни секунды не сомневался бы. Вышка — и всё. Это было бы и гуманно, и справедливо, и целесообразно, в конце концов. Тюрьмы забиты до предела. В „Крестах“ — по шестнадцать человек в камере. Спят в три смены. Духота, вонь, болезни страшные. По нормам там шестеро могут сидеть, не более. А, знаете, в царское время на скольких камеры были рассчитаны? Помните, из учебников, как бедненького Ильича царские сатрапы в одиночке томили? И это правда. Но вождь мировой революции вовсе не был исключением. Законы того времени требовали — только один заключённый в камере — и всё. И ведь тюрем на всех хватало. А почему? Сидело в них по восемьдесят, девяносто тысяч на всю Россию. А у нас сегодня за миллион перевалило. Притом после революции ни одной новой тюрьмы не построили. Вот и сидят, как сельди в бочке. Один за мешок картошки, другой за семь душ человеческих. И того и другого кормить надо. А я думаю, обоим им в тюряге делать нечего. Первого — отпустить. Второго — расстрелять. Батюшка наш как-то заявил, мол, не нам это решать. Там, на небесах, душа рождена, там суд высший и будет. Он и рассудит. А я не возражаю. Высший так высший, только пусть он пораньше состоится. Чего ждать-то? Чтобы сбежал!