Полина Клюкина - Дерись или беги (сборник)

— Уехала, говорю.

— Куда? Зачем? — возмутилась Цеце.

— К сыну уехала, дите у него родилось.

Всю дорогу Цеце ругала себя, что не позвонила и не уточнила у Тани, будет ли она дома. Ругала Таню за то, что ее не было дома. «До этих пор всегда была, а тут дите, видите ли, — злилась Цеце, — всегда ждала меня, а тут на´ тебе». Она снова преодолевала тот же путь, извилистый и долгий, зато с маленькими историями, которые делали ей приятно: щелкой в заборе, откуда был лучший из лучших вид, тополь, где катал ее Боря, но это уже куда скучнее. Цеце успешно двигалась мимо цыганского поселка, сегодня там было тихо, везде было тихо сегодня. Затем она резко свернула в лес и пропала.

Эти два дня, пока ее не было, Боря обзванивал всех знакомых. За это время сонная болезнь у него прошла, Боря успел проспаться. Теперь ему нужно было одно — срочно вернуть жену. Наконец Цеце объявилась. На все вопросы отвечала странно, рассказывала про поляны и пущи, про вырубки, гущи, дубняк и ельник, про просеки, осинники и редколесья. Затем Цеце сняла очки и уснула. Она снова оказалась возле забора, откуда поддувал гнилостный ветерок. Во сне Цеце улыбалась: она давно не чувствовала себя такой живородящей.

Каждую секунду один процент населения Земли мертвецки пьян.

Каждую секунду он возглавлял этот процент. Начинал с утра мизерными шажочками и к обеду уже уверенно в него ступал. «Таких, как он, мало, — повторяла его женщина, — у всех душа грифелёк, а у этого…» А потом сама же била его всей душой. Больно колотила по щекам, швам на подбородке и шее, шрамам на самом темени. И как паук-крестовик каждое утро ест свою сеть, а потом плетет ее заново, так она каждый вечер гнала его из дому, а потом с рассветом заново отпирала дверь.

Красив он был, как черт, и если из обычного человека, пустив его на мыло, можно получить семь кусков, то из него получились бы все десять. Одни только плечи да кулаки. И всё без толку: чтобы на таком дубе выросли желуди, ему должно исполниться как минимум пятьдесят лет, а этому с натяжкой можно было дать тридцать.

Такой он был человек, жил как многие здешние на болоте. И после того как вернулся с пятилетней отсидки, никуда больше не выезжал. Раз только собрался с духом и выполнил обещание своему «семейнику» тунгусу-охотнику. Таково было правило — отказать можно кому угодно, но только не этому, кто всю пятилетку делил с тобой камеру. Кто был вторым дырявым носком в паре, не соглашался на предложения «за кипяток — бычок».

Начал готовиться за полночь: насадил на черемуховую дугу бересту, обтесал, привязал ременное кольцо, порище для топора, вырезал деревянную пуговицу… А к обеду остановился. Замер перед размером защелки, перед ружейным погоном — пять, или семь, или девять, и к вечеру уже всё завершил. Решил понягу в точности как планировал, сложил припасы и лег дожидаться утра.

Прошагав по курумам всю горную ось Северного Урала, он достиг заповедника «Вишера». К северо-востоку от горы Ишерим добрел до хребта Муравьиного Камня. Шел тихонько, алчно хватал вибрацию, свист и жужжание проползающего ужа, гадюки или медянки. Ловил треск от собственного бурого ботинка на медных теменных щитках, на темной полосе, лежащей от змеиных ноздрей через глаз и угол рта к шее. Так и добрался до Молебного Камня.

Зачем ему было восхождение длиною в тысячу метров, а тем более на вершину, куда простым смертным, не говоря уж о зеках, путь обыкновенно всегда закрыт, — знал только он. Так происходило с любыми вершинами, что попадались ему после Кизеловской: ни на одну зону, будь то даже равнина, он не решался взобраться снова. А теперь он шел несколько дней. Стоптал сперва кеды, затем бивачные шлепанцы, затем посиневшие сухожилия, и всё это с одной-единственной целью. Здесь, на высокогорье, вторым названием которого было Жертвенная седловина, он и планировал застрелиться.

Всё, что ни намечал Даня — охота на боровую дичь, попойка, починка, покупка, потеха или же элементарная ловля на живца, — всё требовало точного плана. Любая оплошность могла окончиться крахом. Первым его объектом стала тощая городская улица. Начиналась она с застенчивого «Разгуляя», тащилась через весь центр и упиралась в самую «грудь» Хохрякова. Эта улочка изобиловала ракушечными продуктовыми и нарядными нефтяными конторками. Здесь была рассыпана единственная, редеющая из года в год десятка горожан-миллиардеров, здесь совершались лучшие купли-продажи и заключались браки.

Двадцать единиц огнестрельного, гладкоствольного еженедельно изымались участковыми, сдавались гражданами и тут же перекупались Даней. Всё стекалось в одну воронку. Процесс циклического перемещения. Круговорот Марьиванны в природе, соломы и кокаина, укропа, ярких сердцебиений и смачных ударов. Годы сочных вливаний, конденсаций и испарений минутных богатств. День за днем, всё по плану. А затем никакого наличия смягчающих обстоятельств и малолетних детей, пассивная помощь раскрытию преступлений и назначение срока наказания. Кизеловские харчи — кормушка захлопнулась.

И затем въедливый перебор мелких и безобидных воспоминаний. Кажется, буквально вчера, испачканный густым деревенским солнцем, он нюхал гнилое пьяное сено на кромках покоса, разглядывал хлюпкие ямки от дедовских громоздких галош. Буквально вчера он впервые увидел нелепые пятна на лягушачьих мордахах, те, что тянутся от глаза и до самого плечика, хрупкого, состоящего, кажется, из одного лишь хряща. Увидел неистовых самок, которые метровыми скачками спешат избавиться от тучных беременных брюшек, но тут они встречают его. Данила жадно сжимает в ручонках соломину, подготовленную и заточенную, и тут же, не медля, одним скользким рывком проталкивает ее в лягушачью клоаку. Таким же быстрым рывком Данила дует в соломину. Шпарит, пока хватает сил, надувает лягуху, как обслюнявленный воздушный шарик, перехватывает ее и ловко удерживает. Затем резко бросает ее на землю и прыгает сверху, будто заскакивает лягухе на спину. Даня громко и добродушно гогочет.

«А может, во всем виноват мой нарушенный клапан? — размышлял Даня. — Тот, что отвечает за переваривание молока у младенцев. У меня он вполне мог быть поломан от рук какой-нибудь акушерки. Может, когда я был маленьким, я впитывал всё что ни попадя, а лишнего не отрыгивал…»

Даня задирает подошву, оценивает налипшие кишковые хитросплетения, брезгливо морщит обгорелый «картофельный» нос и смазывает гранатовые внутренности об яично-желтые полевые корзинки осота.

Спустя пару десятков лет он будет срывать те же корзинки. Будет драть сорняки и составлять неуклюжий лубочный букет. А потом устроит салют: будто вязанку дров станет зашвыривать неряшливый пук в Лизину форточку. Он будет улыбаться, как никогда еще не улыбался: по-настоящему, смело, хитро. Будет ощущать малейший проплывающий аромат с ее кухни — недоеденный ею омлет, петрушка, кислый крыжовник — вчерашняя зелень с его огорода, растекшееся дегтярное мыло, оставленное им возле мойки. Всё привычно, тепло, как он любит. Настолько тепло, что томит и тут же подбрасывает, заставляет Даню тянуться все выше, закидывать больше цветов. Солнце ложится на пол и оставляет тень от Данилиных рук, оно греет спину и постепенно обжигает лицо, еще, и еще, и еще… С каждой охапкой Даня становится всё блаженней, соединяется с этой травой, с этим окном, с воздухом. Он наконец снова там, где ему хочется быть. Там, где ему хорошо впервые за пять лет.