Маша Трауб - Пьяная стерлядь (сборник)

И даже после этого Машенька не развелась с мужем, не бросила его, ни словом не попрекнула. Его эгоизм она считала нормальным и готова была простить все, даже то, что ему наплевать и на нее, и на родную дочь, ребенка, которого он, не задумываясь, бросил на произвол судьбы. Не умерла же с голоду, значит, все нормально. Соседки подкормили? На то они и бабы, чтобы готовить и кормить. Не его это дело, не его забота.

Потом Катя даже не ездила искать отца. Уходила к соседке на дальнюю улицу и просилась переночевать. Соседка знала, что у Машеньки «не все дома», и Катю жалела — кормила, укладывала спать на свою кровать. Катя возвращалась домой, как будто от отца — с деньгами, подарками. Мать примеряла новый халатик, ночнушку, нюхала колбасу, и у нее даже мысли не возникало, что бывший муж не в состоянии выбрать женскую одежду и уж тем более купить колбасы.

Прошло много лет. Кате казалось, что пролетела целая жизнь. Мать была уже совсем плоха — жаловалась на боли в ногах, желудок болел. Машенька превратилась в старушку — больную, сгорбленную, седую насквозь. Она тяжело, натужно кашляла, простужалась от малейшего сквозняка, могла есть только перемолотую пищу. Стала забывать, какой на дворе месяц. Даже с первого взгляда было видно, что мать больна. Но для Машеньки жизнь остановилась в том времени, когда она была счастливой — полной надежд девушкой, комсомолкой, подающей надежды учительницей. Машенька забыла, сколько ей лет, забыла, что ее любимый муж давно с ней развелся, забыла, что единственная дочь давно выросла. Зато она помнила угрей в баках для белья, пальто мужа с каракулевым воротником, от роскошного вида которого она теряла дар речи, помнила маленькую Катю в красивом платье, берег моря, вдоль которого они гуляли втроем. Машенька осталась в том времени, в котором, как ей казалось, она была по-настоящему счастлива.

Она перестала просить дочь съездить проведать отца. Катя сама ей рассказывала, что они виделись, разговаривали, у отца много работы, он передал деньги. Машенька кивала и счастливо улыбалась.

Катя так и не поняла, почему мать всю жизнь любила этого мужчину. Была ли это любовь или какое-то другое чувство — зависимость, жертвенность, боязнь остаться одной? Но она и так всю жизнь оставалась одна, пока муж разъезжал по курортам, где он находил других женщин, которые соглашались готовить, обстирывать, облизывать, пресмыкаться. Недостатка в этих странных, слабых, одиноких, на что-то надеющихся женщинах — чуть моложе, чуть старше, более или менее привлекательных — отец не испытывал никогда.

Он с ними легко сходился и так же легко расставался, не вспоминая, не задумываясь о том, насколько больно обидел их, уходя. Они для него были обслуживающим персоналом, как медсестры в госпиталях — все на одно лицо. Ни к одной из них он не чувствовал благодарности, признательности, нежности и уж тем более привязанности. Ни одну из них не вспоминал добрым словом. Да никаким словом не вспоминал.

Машеньку, которая любила его всю свою жизнь и продолжала любить до самого конца, Иван считал безвольной дурой, обузой, надоедливой мухой, которая жужжит, попав в клейкую ленту, вывешенную над обеденным столом на веранде, и никак не хочет умирать. Трепыхается, приклеившись лапками, брюхом, борется за что-то, надеется вырваться. Дочь Катя оказалась для него лишней проблемой и раздражителем, который появился в его доме. Она не была для него живым человеком, не была надеждой, счастьем, радостью. Эта девочка, которая унаследовала от него только плохие волосы и больше ничего, мешала ему жить — криками по ночам, соплями, вынужденными тратами и постоянным присутствием. От нее он не мог избавиться.

Катя тоже не могла забыть отца, как ни старалась. Она рано начала седеть и лет с тридцати собирала с расчески целые комья волос, которые скатывала в шарик и выбрасывала в унитаз. Она делала начесы, чтобы придать прическе пышность, и каждое утро, собираясь на работу, вспоминала отца. Она не могла брить голову так, как он. Понимала, что его брутальность — от комплексов. У матери, напротив, даже в старости были роскошные, струящиеся по плечам волосы с рыжиной, натуральным завитком. Мать мыла голову только хозяйственным мылом, а умывалась — дегтярным. Никакие шампуни не признавала. От нее всегда пахло этим сочетанием хлорки и дегтя. Катя тоже по примеру матери одно время перешла на хозяйственное и дегтярное мыло, но ее тошнило от одного запаха. Да и волосы лучше не стали.

Мать болела, Катя ухаживала за ней, как могла, в надежде услышать хоть одно «спасибо», хоть одно «прости». Она мечтала, что мама ей обрадуется, поблагодарит за деньги, за новые шторы, за новый халат. Или просто так. Ни за что. Признает, что вырастила хорошую дочь — честную, умную, работящую.

В последние месяцы, уже перед самой смертью, мать стала совсем невыносима. Она листала альбом с фотографиями и ждала отца.

— Он не присылал телеграмму? Когда приедет? — спрашивала мать. — Надо бы вареничков налепить.

— Налепим, — отвечала Катя.

— И ванну помой, он любит чистую, — говорила мать.

— Помою.

Когда у матери случались просветы в памяти, Катя подсаживалась к ней на кровать и искала ответы.

— Мам, а почему мы так часто переезжали?

— У отца была новая работа. Чтобы ему было удобнее ездить, — отвечала мать.

— Но почему так часто?

— Не знаю, значит, так было нужно. Его очень ценили на работе. Он всем был нужен.

Катя не поленилась и нашла причину переездов. Отец спекулировал на нарядах на строительство, подделывал бланки отчетов. Кладка кирпича, вывоз мусора — он мог приписать многое. Подписывал бланки начальник строительства. Видимо, они делили на двоих. Иначе откуда у отца были деньги на очки, костюмы, одеколоны? Катя вспомнила, что однажды к ним в дом пришли люди в форме. Отец был в госпитале. Люди провели обыск и ушли. Машенька плакала еще несколько дней — не от страха за себя, а от страха за мужа. На себя и на дочь, которой отец мог сломать жизнь, ей было наплевать.

Катя, осознав, сколько у отца было денег, сколького он лишил их, однажды не выдержала и рассказала матери, что отец — обычный вор, спекулянт и это просто чудо, что его не арестовали, не поймали за руку и не посадили лет на двадцать пять, а заодно и их с матерью. Машенька, выслушав рассказ дочери, начала махать руками, задыхаться и биться в конвульсиях. У нее случился инсульт, и Катя, выхаживая мать, дала себе слово больше не упоминать об отце. Ничего не рассказывать. Придумать для матери тот мир, в котором она жила. Ей не нужна была правда. Она свято верила в то, что ее муж — честный коммунист, прошедший войну, контуженый — вел социалистическое строительство на благо Родины.