Лариса Райт - Мелодия встреч и разлук

Знал толк вернувшийся из ссылки литературный критик не только в повестях и рассказах, но и в музыкальных произведениях. Он помнил подробности биографии Баха и Моцарта, не путал Шуберта с шубами, слушал симфонии Шостаковича и играл на фортепьяно «Времена года», развлекая мам и бабушек, ожидающих детишек в вестибюле музыкальной школы. Такие способности не могли не растопить сердце суровой Галины, которую поначалу явление Фельдмана совсем не обрадовало, а скорее насторожило.

— Подаст в суд на отмену твоего опекунства.

— Сменит ребенку фамилию.

— Увезет девочку на другой конец города, а то и света.

Однако не случилось ни первого, ни второго, ни третьего. Опасения не подтвердились, неприязнь сменилась приветливостью. Появились слухи о возможной реабилитации диссидентов, культивировался лозунг «Сын за отца не отвечает», и Галина, не таясь, откровенничала с соседками о том, что не возражала бы против официального появления такого зятя. Фрося прижимала руки к груди, расцветала, обещала помочь со свадебными хлопотами. Радостно кивала, соглашаясь со всем, и почтальон Валентина. Только врач Антонина хмурилась, качала головой, будто хотела сказать: «Не знаю, не знаю», но не говорила, не считала возможным влезать в чужую жизнь. Зина вот влезла, а что хорошего? Самого Михаила Абрамовича Антонина Степановна уважала, как привыкла уважать любого образованного, неглупого и порядочного человека, ценила его знания, пользовалась советами и с удовольствием беседовала о прочитанных книгах, не страшась обсуждать с ним Пастернака, Бродского и Солженицына. Был он, по ее мнению, человеком глубочайшего ума, человеком воспитанным и не озлобленным ни жизнью, ни системой, человеком, обладающим огромным количеством неоспоримых достоинств и одним-единственным недостатком, который никоим образом не мог позволить Галине мечтать о свадьбе с ним своей дочери. Михаил Абрамович Фельдман оказался абсолютным, законченным однолюбом. И свою трагическую, нереализованную любовь к Тамаре он сумел преобразовать в безудержное, всепоглощающее, слепое чувство к маленькой Маше. Он жил ею, дышал ею, заботился о ней, и не было в его жизни места больше ни для кого и ни для чего, кроме литературных эссе, которые заняли прочные позиции в его душе задолго до появления в ней женщины и ребенка. Он любил свою дочь и не стал лишать ее людей, которыми она дорожила. Он любил свою дочь и остался жить там, где жила она. Он любил свою дочь и спал с женщиной, которую она называла матерью. Спал редко, подгоняемый обычным зовом плоти и лежащим рядом молодым телом. Спал, каждый раз ругая себя за несдержанность, мучаясь от вида робкой надежды, вспыхивающей в глазах Зинаиды во время близости и тут же гаснущей, когда он слезал с нее и, ни слова не говоря, будто единственное, что он мог произнести в этот момент, были путаные извинения, уходил из комнаты в кухню курить, плакать и высматривать на небе звезду по имени Тамара.

Со стороны выглядели они вполне счастливой семьей: талантливый ребенок, помешанная на этом ребенке бабушка, интеллигентные родители. Он, благодаря старым связям и преданным друзьям, нашедший сдельную работу сразу в нескольких изданиях, по-прежнему пишущий разгромные критические статьи в адрес современных авторов, принимаемый с восторгом читающей публикой. Она, распрямившаяся и похорошевшая, получившая высшее образование, место концертмейстера и уважение коллектива, принимающая радушно его многочисленных приятелей, слушающая с ними «голос Америки» и первые записи питерского рок-подполья. Каждый ощущал себя состоявшейся личностью. Он обрел свободу и вместо жалости тайную и открытую зависть друзей: молодая жена, мировая теща, практически гениальная дочь. Она получила осязаемое воплощение своей любви. Оба они теперь имели то, о чем не смели и мечтать, и оба были мучительно, непоправимо, бесповоротно несчастливы. Он чувствовал себя палачом, то смягчающим наказание, то вновь его назначающим. Она — голодной собакой, у которой постоянно отбирают только что брошенную кость. Они оба отчаянно, безрезультатно старались: он — полюбить ее, она — разлюбить его. Каждый ощущал себя одинокой планетой, потерянной во вселенной, каждый существовал в своем мире: он, балагуря и шутя, приобнимая ее за плечи, рассказывая в этот момент друзьям свежий анекдот или обсуждая новую острую карикатуру Ефимова, и она, склоняя голову ему на плечо и подпевая молодым музыкантам из пока мало кому известной группы «Машина времени». В действительности же единым целым ощущали они себя только тогда, когда превращались в родителей. Здесь один разделял чувства другого, обретал понимание, находил безоговорочную поддержку своим мыслям.

— Какая посадка головы! Ты посмотри, как грациозно она прижимает скрипку к плечу! — захлебывался от восторга Фельдман, глядя на дочь.

— Ты еще не то скажешь, Миша, когда она взмахнет смычком, — вторила Зина.

— Жду — не дождусь, когда ей позволят перейти от гамм к настоящим произведениям. Представляешь, как она будет играть Чайковского!

— Да. Или вальсы Штрауса. Она сможет выразить их так, что серьезные слушатели, которые ходят в консерваторию, не смогут усидеть на месте.

— Да.

— Да.

И они улыбались друг другу так трогательно и нежно, будто и не было в их отношениях ничего мрачного.

Но такие дни неизбежно заканчивались: расходились друзья, Маша убирала скрипку в футляр, уходила спать в комнату с бабушкой. Зина лежала на своей половине матраса, боясь пошевелиться, не решаясь дотронуться до дышащего рядом человека. Она всей кожей ощущала границу, невидимую черту, натянутую на простыне ровной линией, зайдя за которую она снова будет прятать голову под подушку, чтобы не слышать доносящихся из кухни звуков, чтобы не стараться убедить себя в том, что льющаяся из крана вода — это всего лишь средство утолить жажду, а не способ скрыть красноту заплаканных глаз.

В такие моменты Зина всегда пытается уснуть, но ничего не получается. Она чувствует себя отвратительно: забрала чужое счастье, а своего не нашла. Обычно она мучается несколько часов и забывается лишь под утро некрепким, беспокойным сном, чтобы встать с отекшими пальцами, мешками под глазами и кривой, неестественной улыбкой, призванной убедить окружающих в абсолютном счастье ее обладательницы. Но последний месяц Зина не спит до рассвета: вертится с боку на бок, вздыхает, постанывает, чтобы с первыми лучами солнца резко вскочить и пробежать по коридору до туалета, где ее будут выворачивать приступами безудержной рвоты последствия иногда нарушаемой границы на общем матрасе.

Славочка, милая, билет пришлось сдать. Умер Конушевский (помнишь, тот старый профессор, о котором я тебе рассказывала?). Он готовил тяжелых больных к плановым операциям (проводил с ними разъяснительные беседы, следил за психологическим состоянием пациентов). Его расписание передали мне, и все лето теперь буду работать. Так что приехать не получится. Присылай своего мальчишку ко мне. Такие новости, родная. Времени на длинные письма сейчас, к сожалению, нет. Надеюсь, ты простишь мне эту короткую отписку.