Михаил Веллер - Фантазии Невского проспекта (сборник)

Эту «Омегу», которая окольцевала ему словно не запястье, а горло, он прямо возненавидел, и однажды утром, когда долго и честно не сумел найти ее нигде, вздохнул с облегчением.

Пробовались и карманные часы, на цепочке, но судьба не дремала: рвался карманчик, распаивалась цепочка, отлетала пуговица, крошились стекло и начинка о стальной поручень, жаля нежное подбрюшье в автобусной прессовке.

Но вне зависимости от марки и цены часов, он в четверть шестого вставал из-за стола, толкался в магазине, трясся домой, обедал, помогал жене по хозяйству, смотрел телевизор и в одиннадцать раскладывал диван-кровать, листая перед сном «Иностранку» или «Советский экран». А без десяти семь давил будильник, жужжал бритвой, кусал бутерброд, хватал портфель и скакал через колдобины на троллейбус.

И вся-то наша жизнь есть борьба, как справедливо пелось в песне, и начинается эта борьба с посадки в транспорт.

Городской транспорт в час пик — о! да… ы-ыхх! ристалище крепкобоких горожан, арена борьбы за право на труд вовремя, уж мы пойдем ломить стеною. Упрессованное мессиво, оснащенное поверху, как тесная кастрюля накипью фрикаделек, слоем лиц: мрачных, серых, невыспавшихся, замкнутых, взор еще внутри, еще досыпает под скобленой щетиной или беглым гримом, — стылый свинец застарелой усталости, преодолеваемой механической инерцией маховика, яремной запряжкой воли: клюющие носы, тяжелые веки, сжатые губы, ноль улыбок, минус оживление, — несвежий полуфабрикат рабочей силы, дохлый концентрат трудящихся масс, угрюмые шаркающие толпы безмолвно всасываются в проходные и подъезды под темной моросью: «Слава труду!». И будешь добывать хлеб свой в поте лица своего, — какова добыча, таково и лицо.

А часы: тик-так! как крохотный снайпер отстреливает тонкие подвески люстры, без промаха и осечки: отстрелит последнюю — и гаси свет.

Мамрин отработал способ посадки: троллейбус еще скользит — шаг вперед к самой бровке и маневр вбок-вбок, выгадывая дверцу. Удалось — локтями прикрыть печень и ребра, и тебя вносит. Нет — выбрасывай вперед портфель, его заклинит телами, и за ручку втя-агивайся на буксире внутрь. Ручка была пришита медной проволокой.

Умело вбившись с первой попытки, он повоевал внизу ногой, распихивая пятачок для опоры, удвинул нос от мокрого пальто переднего и расслабился. Троллейбус ревматически поскрипел, крякнул, дрыгнул расхлябанными створками и заныл, накручивая ход.

Тужась короткими перебежками, снося стенобитный штурм на остановках, достигли они Невы и поползли на мост Строителей. Меж плеч и боков ехала пред Мамриным тонкая женская кисть, с колдуньими кровавыми когтями, с царственным узким запястьем, и на запястье том, на двойном шнурке, блестела золоченая срезанная горошина. Мамрин сощурился, читая ее марку, и — насторожился положением стрелок… Их желтые усики растопырились на восемнадцать минут девятого.

Минувший отрезок занимал обычно десять минут. Не могли же они тащиться двадцать… двадцать две?.. Мамрин выдернул к телу собственную руку, как пробку из бутылки, повихлял запястьем, елозя обшлагом о спинку соседа и помогая себе носом, и до предела скосил глаз. Его красавица-дешевка «Ракета» утверждала восемь тринадцать!

Настроение удачного, рассчитанного утра испортилось. Понедельник этот вдобавок выпал первым числом месяца, а «Ракета» куплена в пятницу. Собравшись к новой жизни, он встал раньше, надел на совещание новую сорочку: хотел явиться с запасом…

У Биржи троллейбус вулканически изверг студентов и офицеров, прочие пытались удержаться, хватаясь за любые выступы: Мамрин вспотел. В молодости, на каратэ, тренер, опаздывая, гнал сокращенную разминку «зеленых беретов»: один лежит крестом мордой в пол, а второй топчется по нему, давя весом на мышцы и суставы: пять минут — и кимоно мокрое. Утренний вояж не хуже, чего там зарядка: дыхание резче, гретые мышцы гибче, узкий бойцовый проблеск меж век: готов к труду и обороне против действительности.

Скатился транспорт с дуги Дворцового моста, сбросил очередной десант, освобождая место для вздоха по опозданию и похеренным планам. За текучим стеклом деревья голые вклеились в серую муть, расчеркнутую пополам Адмиралтейским шпилем. А под шпилем, в адмиральского золота колпаке, четким военно-морским звоном сыпанули куранты две четверти: половина девятого.

Устный выговор, прилюдный, был обеспечен.

Ковыляя и тянясь в двойном гнутом ряду бамперов и фар, вывернули они наконец через трамвайные рельсы под светофор на дымный плотный Невский. Приняли груз, застонали рессорами и, кренясь и шелестя, шаланда с сельдью понесла Мамрина навстречу сужденным злоключениям.

Вялым фруктом висел он под поручнем, безучастно глядя на проносящийся Строгановский дворец, в тихом дворике которого так хорошо было выкурить некогда сигаретку на пустой скамейке, отделившись тяжелой старинной калиткой от бегучего гама Невского; на рыбный магазин, где кроме пучеглазых океанических чудовищ давно ничем не потчевали; на магазин сорочек, где никогда не было приличных рубашек его, ходового тридцать девятого, размера; на «Кавказский» ресторан, где он вообще как-то ни разу не был; на Казанский собор, куда он однажды водил жену, тогда еще невесту, и с тех пор хранил знание, что это красивейший собор в Ленинграде, а архитектор Воронихин, из крепостных, был на самом деле внебрачным сыном графа Строганова, того самого, чей дворец.

Там проплыла Дума, а на каланче Думы — часы: а на часах — без пяти девять.

Мамрин моргнул, подумал, послушал пустое позванивание под черепной крышкой. С нетвердой преступной улыбкой обратился к соседу:

— Который час на ваших, не скажете?

Вздернулся серый дутый рукав, обнажив пластмассовые «Диско»:

— Семь минут десятого.

— А там? — Мамрин кивнул за окно, но Дума уже сдвинулась за обрез стекла, парень не понял.

В аркадах Гостиного таранились по спискам и без списков покупательские колонны, на Галере кучковалась, перекидывая сделки, фарца, а на Садовой, над трамваем, над серым камнем, за угловым, огромным, выгнутым, многостекольным окном Публички — часы, привычные, круглые, малозаметные постороннему, и стрелки — вразлет: девять часов пятнадцать минут! будьте любезны!..

В прострации Мамрин миновал Катькин садик — и решился, с неловкостью ощущая запретную бестактность своего вопроса:

— Который час?

— Десять, — доброжелательно отозвался золотозубый мешок.

Изящноусый кавторанг предъявил из-под черного сукна «Командирские» с красной звездочкой и фосфорными стрелками:

— Десять сорок две.

— Вы уверены? — странно спросил Мамрин.

Кавторанг отвечал с превосходством:

— Хронометр!