Н. Келби - Белые трюфели зимой

Благодаря нашей с ним великой дружбе император Вильгельм II сам занимался моей поездкой в Германию и сам просил меня помочь в проектировании ресторана для его восхитительного лайнера. А несколько позже он снова попросил меня приехать и руководить завершением этого проекта. Меня он ничуть не опасался, хотя разговоры о том, что именно я, единственный из всех, в любой момент могу его отравить, продолжались постоянно. Кстати, я ведь действительно сказал ему, когда мы с ним виделись в последний раз, что выполню свой долг, если его страна вновь вздумает воевать с Францией, а я к этому времени буду еще в силах. Но когда меня опять попросили послужить Его Величеству, императору Германии, я ни секунды не колебался. Я с радостью и гордостью принял это предложение.

Ведь в то время Вильгельм вовсе не был нашим врагом.

За столь короткий срок подготовить кухню и составить меню для торжественного обеда, где будет сам император и его двор, — задача поистине немыслимая. Я поднялся на борт корабля 7 июля и сразу же начал подготовку. Через два дня прибыли 110 гостей, причем многие из них принадлежали к самым знатным аристократическим семействам Германии. А еще через день в 10 часов утра на борт поднялся и сам император со своими придворными, и мы по всем правилам подали 146 гостям прекрасный завтрак, а вечером того же дня — не менее роскошный обед. На следующее утро, позавтракав по-английски, — на завтрак мы подали чай со сливками, яичницу, почки, бараньи ребрышки, бифштекс, рыбу, поджаренную на решетке, и фрукты, — Его Величество пригласил меня в Пальмовый зал и, тепло, как старому другу, пожав мне руку, поблагодарил меня за то, что я согласился проделать столь дальний путь из Лондона, а затем довольно долго распространялся о том, давнем, клубничном, пудинге.

Я знал, что несколько лет назад у Вильгельма случился нервный припадок. В нем, пожалуй, и сейчас чувствовался некий надлом — так, ерундовая трещинка толщиной не более волоса. И все же, глядя ему в глаза, я видел перед собой того мрачноватого юношу, который некогда ужинал у меня в «Ле Пти Мулен Руж», а потому, будучи сам отцом двух взрослых сыновей, сказал ему: «Ваше Величество, я молю Бога, чтобы мы еще до конца вашего правления стали свидетелями свершения величайшего из актов гуманности — окончательного примирения Германии и Франции».

От моих слов глаза его увлажнились слезами. И он заверил меня, что примирение наших стран — это заветная его мечта, и он давно уже трудится в этом направлении, не покладая рук, однако же многие неправильно понимают его действия и неправильно их истолковывают.

И это действительно было так. Журналисты всего мира изображали его злодеем и хитрецом.

А он, помолчав, прибавил: «Я очень надеюсь увидеть свои желания воплощенными в жизнь, и я всем сердцем молю Бога, чтобы он помог мне их осуществить, ибо это стало бы величайшим благом для всего человечества. Примирение — вот чего я хочу больше всего на свете».

Я сразу же записал эти его слова и в течение многих лет постоянно их перечитывал. В немецком языке понятие «примирение» выражается словом «versohnung». Во французском — «réconciliation » . Но я тогда еще не понимал, сколь различный смысл вкладывается в эти слова.

Вскоре после нашей встречи, 3 августа 1914 года, император объявил Франции войну.

А 1 ноября 1914 года мой любимый сын Даниэль, лейтенант 363-го альпийского полка, был сражен выстрелом немецкого солдата. Одна-единственная пуля вдребезги разнесла ему лицо, и он умер мгновенно, оставив мне растить и воспитывать его четверых детей.

Брийя-Саварен как-то сказал: «Скажи мне, что ты ешь, и я скажу тебе, кто ты есть».

Благодаря немцам мне довелось в жизни есть такие вещи, о которых хотелось бы навсегда забыть, — я ел лошадей, крыс, спаниелей, и это вызывало во мне иной, поистине невообразимый голод.

Приволакивая непослушную изувеченную ногу и вся перепачкавшись пылью и паутиной, Сабина притащила из подвала два ящика пустых бутылок из-под шампанского. От летней жары многие помидоры за ночь успели раздуться или потрескаться, и теперь в доме прямо-таки кишели фруктовые мушки, которые облаком вились у Сабины над головой, куда бы она ни пошла. Она поставила ящики у ног Эскофье и стала сердито отмахиваться от жужжащих мух.

— А ты, по-моему, и мухам тоже очень нравишься, — заметил Эскофье.

Но Сабине это замечание вовсе не показалось смешным.

— Неужели вы не в состоянии выбрать шесть бутылок, с которыми могли бы расстаться? — сердито спросила она.

Эскофье покачал седой головой.

— Каждая из них по-своему важна. У каждой своя история. — Старик торчал на кухне чуть ли не с рассвета — причем в своем фраке времен Луи-Филиппа и отглаженных брюках со штрипками, — но ничего не готовил, не ел и почти не разговаривал с Сабиной; он просто полировал свои медные кастрюли и сковородки. Он сперва выложил их на столе по ранжиру, а потом, насыпав соли и капнув лимонного сока в самую маленькую кастрюльку для растапливания масла, стал медленно и нежно, прямо-таки любовно, полировать ее чистой тряпицей. Затем перешел к следующей. И так далее.

Их там было штук пятьдесят, а может, и больше. Да он так неделю будет тут возиться!

Сабина несколько раз просила его прекратить это занятие, но он отказывался и лишь просил ее: «Сорвите еще лимон» или «Подсыпьте еще соли», и продолжал полировать свою драгоценную медную утварь.

Незадолго до рассвета сиделки обнаружили, что Дельфину окончательно парализовало. Теперь все тело было обездвижено. С утра в ее комнате толпились многочисленные дети, внуки и правнуки.

А Эскофье сидел на кухне среди гниющих помидоров и полировал сковородки.

Сабина уселась с ним рядом на табурет и вытерла руки фартуком. Заметив это, он нахмурился. Постучал себя по носу и сказал:

— Прежде всего следует соблюдать определенные профессиональные правила. Надень чистый фартук и пользуйся полотенцем.

Сабина даже внимания на его слова не обратила. В конце концов, грязный фартук тревожил ее меньше всего. Она была уже вся заляпана липким сладким соком перезрелых, начинавших гнить помидоров, и ей казалось, что ими пропах весь дом.

— Мне же всего шесть бутылок нужно! Даже не целый ящик. И с мясником я уже договорилась; он готов отдать мне двух хороших кур для жарки в обмен на шесть бутылок томатного соуса. Вообще-то он этих кур для себя приберегал. Жирные такие. Сочные. Так что теперь мне нужны бутылки. Вы это понимаете?

Если Эскофье ее и понимал, то подобные доводы были ему, похоже, совершенно безразличны. Он тщательно вытер руки чистым полотенцем, вытащил из ящика бутылку из-под шампанского и понюхал ее, словно она не была давным-давно пустой.