Н. Келби - Белые трюфели зимой

Сабина поставила блюдо на прикроватный столик, села на краешек постели и стала кормить старую женщину, как ребенка: брала лангустин за хвостик и одну за другой опускала ей прямо в рот.

Дельфина, закрыв глаза, медленно жевала. Лицо ее сияло.

— Еще. Быстрей, быстрей, — говорила она снова и снова и смеялась, правда, Сабина не очень-то понимала, чему она так радуется. Но радость старой женщины была такой чистой и неподдельной, что и сама Сабина ею прониклась. Она продолжала кормить свою хозяйку до тех пор, пока в коридоре не послышался мрачный бас врача. Старуха тоже его услышала и быстро прошептала: — Скажи Эскофье, что я по-прежнему хочу от него мое кушанье.

Сабине вовсе не нужна была хозяйкина шуба, а вот поесть так, как сегодня, она была очень даже не прочь.

— Oui, madame. Я ему непременно скажу.

— Хорошо. А теперь быстренько вытри себе лицо.

Мадам сказала это в точности так, как в детстве говорила Сабине бабушка. И Сабина почти машинально вытерла рот и щеки уголком фартука.

— Теперь чисто? — спросила она.

— Чисто.

Вишневый дым докторской трубки наполнил комнату.

— Сколько раз мне вам повторять? Только мягкую, протертую пищу! Почему меня никто в этом доме не слушается?

Сабина подхватила блюдо с лангустинами, но сиделка замахала на нее руками:

— Поставь и уходи. Мы потом его сами на кухню принесем.

Сабина посмотрела на нее, криво усмехнулась и заявила:

— Non! С вашей стороны это, конечно, очень мило, но блюдо я вам не оставлю! — Врач ошарашенно посмотрел на нее, и это доставило Сабине особое удовольствие.

Спускаясь на кухню по крутой лестнице для слуг, Сабина съела еще несколько лангустин, еще несколько раз вытерла рот, а потом, присев на ступеньку, сняла с себя красные туфли — в них она чувствовала себя неустойчиво. К тому же они явно делали ее хромоту еще более заметной. Туфли она сунула в карманы своего перепачканного передника. Теперь она вела себя очень осторожно. Ей хотелось непременно донести блюдо с лангустинами до кухни. В конце концов, это была действительно единственная стоящая еда в доме.

На кухне за столом по-прежнему сидел Эскофье — там же, где она его и оставила. И та крошечная порция рагу с лангустинами, которую он для себя приготовил, осталась нетронутой. Его носовой платок был весь в крови. Он снова закашлялся, и Сабина осторожно сказала:

— Вам бы теперь следовало немного отдохнуть. Врач…

— Полный идиот!

— Но ему за это хорошо платят. Так что, может быть, вы все-таки последуете его совету?

— Она спросила, откуда взялись эти лангустины?

— Non.

— Если спросит, скажи, что это мистер Бутс прислал.

— Она не спросит.

— Но если спросит. Скажи. Мистер Бутс… с Южного побережья…

— Да. Хорошо. С Южного побережья.

— Англии.

— Да. Я поняла.

Эскофье медленно встал. Теперь, когда еда была готова, он сразу перестал выглядеть великим шеф-поваром и превратился в маленького сломленного человечка. И Сабина с грустью думала: как же мало времени ему осталось!

К вечеру туман рассеялся, и в небо выплыла полная луна, льдисто-красная над бурным кобальтовым морем. Пелена жизни то накрывала Дельфину с головой, то позволяла ей вынырнуть на поверхность. Она порой отпускала от себя все ненужные ей более в этой жизни вещи — например, речь; но потом вдруг, словно спохватившись, крепко хваталась за обычные человеческие слова как за старую потрепанную веревку, надеясь с ее помощью втащить себя обратно в этот мир.

«Citer à l’ordre de l’armée pour son superbe courage». Эскофье знал эту строчку. Она была из поэмы «Мольба», которую Дельфина посвятила их сыну.

Окровавленные тела. Доблестные солдаты. Даниэль.

Он прислонился к стене с той стороны, прислушиваясь. «Прости, — безмолвно прошептал он. — Мне так жаль». Он знал, что она его все равно не услышит. В рубиновых лунных лучах его слезы выглядели как темные драгоценные камешки. Он не хотел запоминать жену такой — невероятно хрупкой, умирающей, тонущей в бесконечных утратах. Он включил радио. Передавали новости из Берлина.

«Согласно результатам, опубликованным сегодня утром Министерством пропаганды, 89,9 % немецких избирателей согласны с намерением властей объединить пост президента и рейхсканцлера. Благодаря этому шагу канцлер Гитлер, ставший гражданином Германии всего четыре года назад, обретет такую власть, какой мир не знал со времен Чингисхана. Интересно, что Министерство пропаганды также сообщает о 871 056 испорченных бюллетенях, которые, как считают в министерстве, были вброшены оппозиционерами, которые пытаются саботировать установление в Германии нового „золотого века“».

Эскофье выключил радио и слегка коснулся рукой стены.

— Уже скоро.

К утру Дельфина решила отказаться от бесплодных мечтаний и сказала себе, что сейчас ей требуется только сон, его холодные темные глубины. Мечты, воспоминания, грезы — все это слишком ненадежно, им нельзя доверять. Они могут в одно мгновение перемениться, причем без всякого предупреждения, как ртуть, а Дельфину подобная неустойчивость больше не устраивала. Да и нужды в этих мечтах больше не было. Став неподвижной, она теперь жила как бы в межвременье, как бы между прошлым, настоящим и будущим. Она больше не была рабыней времени. Она могла по собственному желанию стать старой или молодой. Могла переместиться в иной мир или остаться в этом. А ощущая во рту вкус рагу с лангустинами, словно чувствовала на своем бедре ласковую руку мужа, жар страстных объятий… Скорей. Скорей. Нет, мечты теперь уже не были ей столь необходимы.

Фуа-гра и веселый кругленький месье Юрсель из «Мезон Брюк» — в рекламной листовке этого заведения сообщалось, что там готовят самые лучшие в мире pâtés de foie gras de Strasbourg, [61] Страсбургский пирог с фуа-гра (фр.). — прибыли на следующий день рано утром вместе с изрядным куском шпигованной салом свинины и двумя гусями, которые, слава богу, были уже вполне мертвыми. Со стороны месье Юрселя было также весьма мило прихватить с собой шесть крупных черных трюфелей, завернутых в плотную коричневую бумагу; впрочем, на Сабину эти трюфели произвели не больше впечатления, чем обычные камни.

— Le grand mystère! [62] Великая тайна! (фр.)

Элегантный кругленький человечек взял один трюфель и, держа его пухлыми, тестообразными пальцами, поднес к лицу Сабины с таким видом, словно это был редкий бриллиант.

— Voilà!

Сабина осторожно взяла трюфель в руки. Понюхала. Чихнула. У трюфеля был странный острый запах, и больше всего он был похож на перепачканный землей грецкий орех. Сабина держала его на расстоянии, как дохлую мышь.

— И что мне с ними делать?

— Все, что захотите.

— Это что же, грибы такие?