Н. Келби - Белые трюфели зимой

— Ты кладешь слишком много сыра, — сказал Эскофье. Она тут же всыпала еще горсть.

— Взбивай.

Эскофье продолжал взбивать, пока картошка не стала похожа на клейстер, но Дельфина все добавляла и добавляла сыр, пока не израсходовала почти полфунта.

— Это уже прямо тесто какое-то.

— Тебе придется мне довериться.

— Это несъедобно.

— Козлов никогда не следует допускать на кухню. — И она добавила еще горсть сыра. Картофельная масса внезапно прилипла к веничку, и она прибавила еще немного. — Просто поверь мне. — И она всыпала еще сыру. А Эскофье все продолжал взбивать, и в итоге aligot превратилось в нечто почти прозрачное, покрытое застывшими глянцевыми волнами.

Дельфина вручила мужу вилку и велела:

— Ешь.

Эскофье предпочел бы есть из тарелки, но тарелку просить не стал. Aligot — еда горячая, а расплавленный сыр прямо-таки обжигал рот; но Эскофье ел, и Дельфина тоже ела. Ели они прямо со сковороды, стоявшей на плите.

— Превосходно — особенно то ощущение, которое потом возникает во рту, — сказал Эскофье.

— Да. Но, если честно — тем более ты сам об этом упомянул, — мне сейчас и впрямь кажется, что очень неплохо было бы добавить белых трюфелей. Вкус был бы куда более сложный и насыщенный.

И тогда он поцеловал ее, чувствуя на губах соленый вкус сыра, и масла, и картошки.

И впервые за долгое время они дружно рассмеялись. «Я так скучал по тебе», — хотел он сказать ей, но боялся, что это прозвучит недостаточно правдиво.

Когда с aligot было покончено, дошла очередь и до пирога. Дельфина испекла его с бельгийским шоколадом, а сверху покрыла глазурью из малинового желе и украсила черными ягодами ежевики. А в середину воткнула одинокую восковую свечу, явно принесенную из церкви.

— Разве не так делается в Америке?

— Они втыкают столько свечей, сколько прожито лет.

— Правда? А зачем?

— Чтобы потом их задуть.

— Какие странные люди!

— Зато настоящие энтузиасты.

Она не стала зажигать свечу. И ему не пришлось ее задувать. Она просто разрезала пирог и каждому положила по маленькому кусочку. Тесто получилось великолепно — очень нежное, и Эскофье ел пирог вилкой.

— Все дело в утиных яйцах, — сказала Дельфина. — Они более жирные. И потом, это куда удобнее, ведь утки есть повсюду, и они не слишком разборчивы — никому из селезней не отказывают.

— Очень вкусно.

Но больше он пирог есть не стал. И она тоже. Оба все еще чувствовали вкус aligot.

— Как прошло твое плавание в Америку? — спросила Дельфина.

— Этот корабль назвали «Беренгарией» в честь одной королевы, покинутой своим мужем.

— И что, хороший корабль?

— Это бывший «Император», — сказал Эскофье, и ему вдруг показалось, что в комнате стало ужасно душно.

Дельфина стиснула руки мужа своими непослушными руками, и некоторое время они сидели молча, слушая звуки вечера. Сердитые волны с белыми гребешками к ночи притихли и стали просто серыми; теперь их было почти не слышно, зато отчетливей стал слышаться стук приближающегося дождя, автомобильные гудки, визг шин и доносившаяся из кафе музыка — теперь вполне можно было даже мелодию разобрать; и партия аккордеона звучала так же сочно, как это бывает в Париже, а приглушенный аккомпанемент фортепиано казался голосом одинокого певца на фоне дождя — точно с картины Писсарро — и темнеющего с каждой фразой неба. И каждый шепот, каждый крик, доносившийся снизу, воплощал в себе некую историю, которой не требовались слова, ибо важны были лишь красота и важность данного момента.

За восемьдесят лет столь многое изменилось вокруг виллы «Фернан», и все же сама она осталась почти неизменной.

Эскофье выглянул из окна в сад.

— Я рад, что ты это посадила.

— Радость — вот наша лучшая месть.

Он нежно поцеловал ее — этот поцелуй был точно последняя роскошь осени. И она, хоть и была не из тех женщин, которым свойственно краснеть, смутилась и покраснела.

— Мадам Эскофье, я всегда любил вас.

И не имело значения, верит ли она ему. Завтра Эскофье опять предстояло уехать в Париж. Но весь тот вечер они не выпускали друг друга из объятий, просто слушая биение сердец, их собственный тайный вальс; и сердца их бились в унисон на счет «раз-два-три».

Прошла осень, и зима уже накрыла виллу «Фернан», но и времена года больше не имели для них значения.

— А Богу снятся сны? — спросила Дельфина, но один лишь Эскофье сумел ее расслышать. Было уже почти два часа ночи. Сабина на кухне подогревала для него молоко. Все остальные спали. Все они — дети, внуки, правнуки и внучатые племянники — снова попрощались с Дельфиной, возможно, в последний раз, и, усталые, рухнули в свои кровати.

Эскофье тоже спал. Доктор велел ему оставаться в постели, сказав, что у него опять «барахлит» сердце. Он и впрямь чувствовал себя каким-то беспокойным, и голова у него все время кружилась, и есть совершенно не хотелось, и время словно утратило всякий смысл: мысли о прошлом и настоящем скользили, не задерживаясь и не имея никакой конкретной цели.

— Что же Ему может сниться? — снова спросила Дельфина. Голос ее звучал так ясно, словно она находилась с ним рядом.

— В состав какого блюда входит картошка «король Эдуард», чеснок, сливочное масло, кантальский сыр и перец?

— Aligot?

— Да.

— А что может сниться нашему дорогому мистеру Бутсу?

— Понятия не имею.

— Конечно же, имеешь.

Она, разумеется, давно все знала. Знала с самого начала.

Ему хотелось рассмеяться, но он не решился.

— Ты боишься? — спросил он.

— Нет. Я думаю об aligot.

— Можно предположить, что Господу снится именно это кушанье.

— Во всяком случае, это единственное, о чем я могу сейчас думать.

— Я люблю вас, мадам Эскофье.

— Бывали времена, когда ты об этом забывал.

Он ничего не ответил. Она ведь сказала правду, и они оба это отлично понимали.

— Быть забытой — самая печальная вещь на свете, — сказала она.

Эскофье приложил ладони к стене. Если бы Сабина сейчас вошла в его комнату, ей могло бы показаться, что он поддерживает стену. Но все было как раз наоборот: только голос Дельфины, доносившийся из-за стены, еще как-то удерживал его на этой земле.

— Я вроде бы не сплю? — спросил он.

— Разве это так уж важно?

И больше она не произнесла ни слова.

А Эскофье снова задремал. И ему снова снилась грязь. И война. Ноги у него мерзли; холод был повсюду — в той миске супа, которую он получил на обед; и в ледяной воде, которой он смывал с себя грязь; и в глухом чавканье насквозь промокших сапог, когда он шел по полю, заваленному телами павших, которые почти дочиста обглодали собаки и те из людей, что от отчаяния совершенно утратили человеческий облик. И снова его преследовал тот запах, от которого никуда нельзя было деться, — сладкий желто-зеленый туман горчичного газа. Было трудно забыть, как этот запах порой вызывал у него воспоминания о самой обыкновенной горчице или о чесноке, а потом, когда этот ядовитый туман уползал прочь, от мертвых тел еще долго воняло ипритом.