Гарри Гордон - Поздно. Темно. Далеко

— У Ляли все есть, — сказал он с достоинством. — Дыши пока.

Веселье продолжалось, гремел оркестр, несколько посторонних посетителей, расплатившись, жались по стеночке к выходу. Молодой человек был пьян и, не допив бутылки, требовал вторую. Он стучал вилкой по столу и громко смеялся. От Лялиного стола отделился рябой мордоворот, сбросил шляпу на пол, подвинул стул и сел рядом.

— Сашя, — представился он. — Будем выступать дальше?

— Сережа Есенин, — назвался Плющ. — Не жалею, падла, не зову, не плачу. А моя толстожопенькая Айседора спит как младенец. А теперь, будь другом, подними, пожалуйста, шляпу. Она у меня отцовская как-никак.

Сашя грустно, по-матерински качал головой:

— Канал бы ты, дешевка, тихо и скромно, пока я тебе в роте не покарябал.

Плющ ликующе захохотал и крепко схватил Сашю за нос. Тот ударил Плюща плохо собранным кулаком по губе, но вырваться не смог. Плющ встал и потащил телохранителя к хозяину. Отпустив оторопевшего Сашю, Плющ достал из Лялиного кармашка батистовый платочек и приложил к кровоточащей губе.

Старчески присеменил швейцар Василий Петрович и коротко ударил Плюща в печень. Плющ согнулся, и Ляля спокойно ребром ладони ударил по шее.

— Ша, — сказал Ляля, — останавливая жестом ринувшихся было желающих. — Он такой маленький. Викиньте его…

Двое подхватили Плюща под мышки и бросили на мраморную лестницу. Сашя подобрал шляпу и бросил вслед.

«Ах, Одесса, — доносилось из зала, — жемчужина у моря, Ах, Одесса, ты знала много горя…»

Костик поднялся и, увидев, что костюм испачкан, улыбнулся: «Что и требовалось доказать. Позорники, и отметелить как следует не могут. Не хотят, Костик, не хотят», — грустно поправил он себя.

Прямо как тот неуловимый Джо, который на хрен никому не нужен. Плющ покрутил шеей. Вроде позвонки целы. Ну а за шляпу этому Саше зачтется. «Ну что, Плющик, пойдем дальше? Будем искать на свою задницу приключений?».

Закружилась вдруг голова, затошнило. Плющ сел на ступеньку. Вот что значит так долго не пить. Трехсот граммов хватило. Денег полный карман, и расплатиться не дали. Бред какой-то. Вспомнились изрезанные этюды, мелкие, никому не нужные заботы, только отравляющие душу. Одно слово — жемчужина, падла, у моря. Он закрыл глаза. Видение представилось ему, то ли из раннего детства, то ли из прошлой жизни: стол, а под столом стол, а под ним еще меньше стол, и так бесконечно, и очень хотелось забиться под тот, самый маленький.

Он с трудом заставил себя встать, и вышел на площадь. Было темно и ветрено. Акации расшумелись над головой, смахивали с неба крупные звезды, и те летали, и трещали, сталкиваясь, и били осколками по голове, по глазам…

— Мамочка родненькая, — сказал вслух.

Домой не хотелось, и не было во всем мире места, куда бы хотелось. Плющ двинулся по темной площади. Из-за деревьев выступили две фигуры, медленно приближались.

— Вот оно, — с облегчением подумал Плющ. — Бог не фраер. И вовсе это не страшно. Главное, ничего не говорить — все уже сказано-пересказано. Хорошо бы и они помолчали.

Звезды скатились с головы, стали на свои места. Деревья затихли.

— Молодой человек, — сказал женский голос, — водка нужна? Хорошая, польская.

Женщина сняла с руки дерматиновую кошелку. Молодой длинный парень молчал. «Сын, наверно», — буднично подумал Плющ.

— А давайте, ребята, на троих. Разумеется, я беру!

— Спасибо, я бы с удовольствием, — рассмеялась женщина, — нельзя нам, на работе как-никак. Возьмите, шесть рублей всего.

— Большое спасибо, — сказал Плющ, протягивая две пятерки, — удачи…

— Спасибо и вам, — сказала женщина, — всегда рады.

«И что же дальше, — думал Плющ, отвинчивая крышку. — „Сгуста вудка выборова“, — прочел он под фонарем. — Классная водка, в Питере пили». Он прислонился к дереву и сделал несколько глотков. Стало легче. Который теперь может быть час? Полночь, наверное. Надо же, спиртоносы ходят по Приморской. Он остановил такси.

— К Хаиму Френчу, — неожиданно для себя, по вспыхнувшей ассоциации сказал он.

Таксист кивнул. Все таксисты города знали адрес Хаима Френча. Жил он на Слободке, в «полутора-комнатной» квартирке на первом этаже, с дочкой и двумя внуками. Большую комнатку занимала дочка, жесткая сорокалетняя женщина, с младшим сыном, в маленькой, темной, почти чулане, ночевали Хаим и старший, пятнадцатилетний, внук.

Хаим торговал водкой всю ночь. На стук приоткрывал он дверь на цепочке и протягивал руку. Вынув из тьмы пять рублей, он просовывал в щель бутылку водки. Нехитрая эта операция не требовала слов.

В дверь постучали. Хаим приоткрыл дверь и протянул руку. Вместо сухой бумажки ощутил он на ладони что-то холодное и тяжелое. Хаим отдернул руку и посмотрел в щель. Молодой человек держал в руке початую бутылку. Шляпа, ухарски сдвинутая на затылок, никак не соответствовала выражению лица обиженного и постаревшего ребенка.

— Впусти меня, Хаим, — сказал молодой человек. — Я так устал.

Хаим, никогда не пускавший в дом посторонних, распахнул дверь.

— Что ты за один? — спросил он вошедшего.

— Я тебе должен, Хаим, — печально сказал молодой человек.

Хаим Френч прекрасно знал своих должников. «Если человек врет, что должен, значит у него горе», — решил старик. Он подтолкнул гостя в глубь комнаты и, кряхтя и приседая, вкатил его на кровать, в которой спал внук.

— Ну и как же тебя зовут, мальчик?

— Я — папа Геккельберри Финна, — пробормотал Плющ, засыпая.

Нелединскому снился Философ. Тот сидел на берегу арыка и стравливал двух бойцовых перепелок. Перепелки никак не стравливались, лениво кружили друг против друга, иногда останавливались рядом и дружно смотрели на Философа, как бы спрашивая, что делать дальше. «Странно, — подумал Нелединский, — бедана — птичка кровожадная и дерется, бывает, до смерти. Что это с ними?» Вокруг собралась толпа болельщиков, в основном собаки и кошки, они посмеивались и подбадривали бойцов по-узбекски.

Философ тяжело поднялся и пошел за вином. Он натаскал полную ванну бутылок и залил холодной водой. Этикетки отмокали, отклеивались и плавали тут же, под водой, во взвешенном состоянии. Над ванной стояло голубое небо, ровно выкрашенное, без единого облачка. «Опять, — с тоской подумал Нелединский, — глаза бы мои не смотрели».

Он сделал усилие и проснулся. Было, судя по солнцу, часов девять утра. Над светящейся перистой листвой акаций стояло ровное голубое небо.

По подоконнику ходили голуби, царапали когтями по жести, глотали какие-то слова. Кока вздохнул. Завтра в это время он выедет в аэропорт. Можно бы и не спешить, худсовет через две недели, но делать здесь совершенно нечего, с деньгами ли, без денег. Интересно, сжег ли Философ мастерскую, или еще нет. Оставлять его одного было опрометчиво. Ира уехала в Питер, сказала, что навсегда, велела чувствовать себя свободным. Он усмехнулся. Все равно, что приказать долго жить. Правильно сделала, погибать надо на родине, и поодиночке, это жить надо вместе.