Гарри Гордон - Поздно. Темно. Далеко

— Ну, в общем, концовка уже есть, — сказал Эдик. — Осталось только записать.

— Илька погибнет? — спросил Карл.

— Я знаю!? — рассердился Эдик. — Посмотрим. Валя поставила на стол миску с жареной рыбой.

— Это короп, — сказала она, — у нас давали. Некоторым не нравится, что он костлявый, но, по-моему, ничего.

— Валя, — взмолился Карл, — я же только что дома обедал!

— Ну и что. Тебе надо кушать. Вон ты какой худенький. Тебя что, в Москве не кормят? — игриво спросила она.

— Мама, оставь человека в покое, — заступилась Лена.

— Без сопливых обойдемся, — заметила Валя. — Брось папиросу, когда люди кушают. И не пей больше. А ты закусывай, — прикрикнула она на Эдика.

Разобравшись с домашними, она вздохнула:

— Как ты думаешь, Карлик, это когда-нибудь напечатают?

— Надо выйти на кого-нибудь маститого, — неопределенно ответил Карл.

Ему было стыдно, что он, вроде бы столичная штучка, а поделать ничего не может. Напечатать это невозможно — все в повести представало в новом свете, далеком от принципов социалистического реализма. «Здорово, — скажут в любом издательстве доброхоты, — свежо и талантливо. Но сам понимаешь, старик…»

— Если напечатают, я подарю тебе лодку — пообещал Эдик.

— Зачем мне лодка в Москве? — засмеялся Карл.

— Все равно, — настаивал Эдик, — у человека должна быть лодка и теплая писька.

— Тогда подари мне теплую письку.

— Старые дураки, — хмурилась Валя, — кушайте лучше.

Карл рассказывал о московской своей жизни, о семинаре Мастера, о службе от звонка до звонка в проектной организации. «Отчего это я в Одессе всегда стараюсь казаться добропорядочнее, чем на самом деле, — досадовал он, — кому это надо?» Пообещав зайти завтра, Карл торопливо поехал в город.

К бару «Красному» он подходил с легким нетерпением. До закрытия оставалось около часа, погода никакая, унылая, но довольно тепло, в баре, наверное, все удивятся, а кто-нибудь и обрадуется. Надо будет определиться.

С одной стороны, хорошо бы походить по мастерским, посмотреть, как теперь ребята работают, и самому почитать, что-то вроде творческого отчета. Художники, правда, странно относятся к поэзии, ищут в ней, прежде всего, подтверждение своей правоты, разбирают то, что не разобрать, слова не чувствуют или просто не ценят, так — «от пятна и в тоне…» Можно согнать их вместе, художников и поэтов, и посмотреть, что из этого выйдет. Плющ наверняка скажет что-нибудь вроде: «Как хорошо» — художники думают, что он хороший поэт, а поэты — «Какой он, наверное, хороший художник». Падла. Тонкий Ройтер будет мягко улыбаться, а Череда — Боря будет кипятиться и говорить все наоборот.

В то же время хотелось и другого — вываляться в грязи, как, ну, не свинья, конечно, а слегка, — как носорог или, скажем, слон, — для защитного слоя. В общем, нечего загадывать.

В баре действительно было много народу, но все — не знакомые, а чужие, с более светлыми, что ли, глазами. Когда он вошел, некоторые посмотрели на него с легким недоумением, как на человека, не умеющего вести себя в приличном обществе. Карл сел на высокий стул у стойки.

— Что для вас? — спросил Аркадий, и тщательно налил заказанные сто грамм и стакан томатного сока.

— Ты что, Аркадий, меня не узнаешь? — удивился Карл, отхлебнув.

— Нет, почему же. Как Москва?

— Ничего, стоит, — Карл с досадой допил водку и вышел.

На углу стоял Морозов и простирал руки. Он прижал Карлика к животу и, откинувшись, силился поднять. Тот помог ему, слегка оттолкнувшись от асфальта.

— Ню? — в один голос спросили они и рассмеялись.

— Ты не торопишься? — спросил Морозов и стал рассказывать.

Карл пытался сдвинуть его с места, увести его куда-нибудь, усесться и слушать хоть до утра, но Морозов говорил: «Подожди» — и продолжал. Карл давно уже знал, что все всегда бывает не так, но чтобы до такой степени… Морозов с места никак не сдвигался, Карл вздохнул и стал неохотно слушать…

Летом у Марика Ройтера умерла мама, а на той неделе Морозов проводил его в Америку. Приезжал Нелединский, пьянствовал месяц где-то на Фонтане, втрескался в стукачку, приболтал, как он это умеет, прижал на берегу, — а у нее из-под юбки пистолет выпал. Макаров. Ну, Кока ноги в руки — и в свое Ала-Тау. А с Плющом вообще… Приезжала Галина Грациановна, пробыла что-то уж слишком долго, Плющик никак ее не мог отправить, все искал деньги на дорогу, только сдыхался, холсты расставил, а, Карлик не знает, у Плющика была мастерская, как у порядочного, только, значит, прищурился, — бах в дверь! — Открывает, а там беременная, тетка не тетка, в общем — девушка на восьмом месяце. Я, говорит, буду у вас жить. Плющ удивился и спрашивает: «А на каком, извините, основании?» — «А какое вам еще нужно основание, козлы, одно лишь на уме, а мне теперь жить негде, мать выгнала». Плющ внимательно всмотрелся — нет, вроде никогда раньше не видел, обрадовался и сказал — живи. Месяц примерно он за ней ухаживал, в магазин ходил, ведро от бабушки приволок, портрет ее писал и читал ей по вечерам «Катерину» Тараса Шевченко. Как там — «кохайтэся, чернобриви, та нэ з москалямы…»

— Ну, насчет «Катерины» ты это загнул, — засмеялся заслушавшийся Карл, и пытался обойти Морозова, чтобы увлечь его за собой: стоять уже было трудно, да и прохладно. Но Морозов невозмутимо повернулся к нему лицом и продолжал. Про Шевченко, может, и загнул. Так или иначе, родила она у него там девочку, Катериной и назвала.

— Ну и что теперь Костик?

Морозов посмотрел на Карла с сомнением, понимает ли он вообще что-нибудь.

— Костик, — медленно сказал он, — продал свои железки и поехал в Москву искать голландское посольство.

Морозов, конечно, врал по мелочам, для декора, но голландское посольство… Карл поверил почему-то сразу, как бы невероятно это ни звучало.

— Пойдем, наконец, — раздраженно сказал он, как будто если бы они сидели, история Плюща была бы другой.

— Куда? — удивился Морозов. — Па-де-де, что ли? Так я же не пью.

— Достали вы со своими завязками, алканы, — разозлился Карл. — То один завяжет, то другой. Кстати, а как Парусенко? Надеюсь, не в Израиле?

— Не, — сказал Морозов и выдержал паузу. — Парусенко где-то под Салехардом, заведует пушной факторией, учит эвенков охотиться. Гадом буду, — добавил он серьезно. — А что касается завязки, то нет, не завязал. Могу и сейчас выпить, только учти — стакан столовского чая на меня действует, как стакан бецмана, а уж от стакана вина — я с копыт.

— Ого! — сказал Карл, — научи.

— Сыроедение, — скромно улыбнулся Морозов. Он в очередной раз повернулся лицом к собеседнику. — Ты что, Поля Брэгга не читал? Странно, у вас в Москве все это знают. Это к нам не доходит. Представляешь, кайф, я только что вернулся с Херсонщины, месяц ходил по баштанам, питался одними кавунами. И не просто, а по формуле. Хочешь, расскажу? Шлаки выводит, только так. У меня теперь стул, как у младенца. Трудно, конечно…