Владимир Маканин - На первом дыхании (сборник)

Им всем было лет по шестнадцать-восемнадцать.

— Этот — тоже будущий официант? Что-то он нестойкий, — сказал я про одного — тот сидел у стены, вдоль стены и съехал, уткнувшись головой в пол: отключился.

— Да, он слабенький… Кстати, и на зачете срезался. Бедняга не знал, что такое спаржа.

— Держи рубль.

— Тридцать девятая комната, старина. Все честно.

— То есть Чекин в тридцать девятой?

— Ну да. Пройдешь налево, а там смотри по номерам — ну, пока!

Он кинулся было за пивом, но кто-то из сидящих протянул ему несколько книг:

— У девчонок спер. Сдашь в книжном, и еще будет рублишко.

— Ладно.

— Только быстрее! — Они понимали друг друга с полуслова.

Я прошел вдоль коридора. Девушек я тоже увидел — на крошечной кухоньке они что-то жарили. Одна из них очень предупредительно и мило спросила меня:

— Вам куда?

— В тридцать девятую.

— Поверните налево, и там — четвертая дверь.

— Спасибо.

— Не за что. Здесь так темно, что можно заблудиться.

Я нашел комнату с нужным номером, постучал (не ответили), а затем толкнул дверь.

В довольно светлой комнате стояло четыре, нет, пять кроватей, — на двух из них лежало по человеку, спали. Оба спали одетые, помятые, оба молодецки храпели. Когда я вошел, тот, что слева, поднял голову. Поднял и тут же уронил, однако уронил уже боком — так, чтобы и лежать, и меня видеть.

— Здравствуй, земляк, — сказал я.

Это был юный Чекин, брат Вали. Довольно высокий, гибкий, с чрезвычайно смекалистым лицом юнец — он не вставал и лежа меня рассматривал.

— М-м… — проговорил он. — Деньгами пахнет.

Он глядел на меня и как бы оценивал:

— Впрочем, так себе… Серенький.

Он зевнул и, зевая, докончил мысль:

— В моем положеньице — ты тоже фигура.

Он говорил с тем характерным, нескрываемым гонором, какой имеется у провинциалов, удивительно легко и быстро освоившихся в Москве, — рассуждения свои он вел по-прежнему лежа.

Я сел.

— Трещит? — Я показал на его голову.

— Просто потрясающе, — подтвердил он.

— Ты все еще не узнал меня?

— Я?.. Да ты в своем уме?! — оскорбился он, хотя, конечно же, он не узнал (да и не мог узнать!), и тогда я назвал себя. И сразу же перешел к делу. Я стал объяснять, что мне нужно найти Валю и что она куда-то делась.

— Да ты дальше не объясняй — я мою сестричку знаю!

Но о том, где сейчас Валя находится, он не знал и помочь мне не мог. Это было ясно.

Очень быстро (двумя-тремя вопросами, а спрашивал он напористо, хотя все еще лежал, свесив левую руку к полу) он выудил у меня всю известную мне информацию, то есть что Валя была на симпозиуме и что часто мелькала в обществе некоего поэта Корнеева, который в то же время еще и лингвист и даже завкабинетом лингвистики при таком-то институте.

— Корнеев, — сказал он раздумчиво и явно стараясь запомнить.

— Да, Корнеев.

— А как зовут, скажи-ка еще раз.

— Иван Павлович.

Он стал размышлять и бормотал примерно такое:

— Где-то здесь… А с Гребенниковым она разведена. Хотя жили вместе. Так, так… Может, они с этим поэтом в каком-нибудь гнездышке… Хотя поэт бедноват — откуда ему иметь гнездышко? Разве что на дереве?

Я с удивлением разглядывал этого юного прагматика — ничего не осталось от того вялого, безжизненного мальчика, у которого вываливалась изо рта каша. Ни тени не осталось. А был ли мальчик?.. В это время второй паренек, лежавший ничком на крайней кровати, вдруг захрапел, и не просто, а с какими-то чудовищными стонами. «Н-на… н-на… м-ммм», — неслось из угла на все лады.

— Бедняга… Как мучается! — сказал юный Чекин.

И вздохнул:

— Мучаются ребята. Пиво нужно. Срочно деньги нужны.

И вот юный Чекин с хрустом потянулся — сел, подержался руками за голову — волосы его были всклокочены.

— Ладно, — сказал он. — Десять рублей, и я обещаю найти сестричку. Десять рублей, но только чтоб бумажка была новенькая и чистенькая. А то бывает такая замусоленная, что и взглянуть не на что…

— Рубль, — сказал я, немного подумав.

— Не надо шутить. Десять.

— Нет.

— Ну что за цена — рубль?

— Цена как цена.

— Ну ладно — пятерка.

— Нет.

— Ты что? — возмутился он. — Ты в самом деле думаешь, что я за рубль буду ее искать высунув язык по всей Москве?

— Да.

— Ну хорошо: трояк.

— Нет.

— Ну, слушай. Ха!.. Рубль? Ну что за цифра рубль?!

Второй юнец, что на кровати в углу, захрапел будто из самой утробы земли.

— Да ты послушай. Послушай, как человек мучается!.. Два рубля!

— Нет.

— Давай, черт с тобой! Давай рубль!

Я дал ему рубль. Он тут же стал одеваться (за пивом, конечно). Я оставил свой адрес и уехал. Я не то чтобы сомневался — я твердо знал, что он и не подумает искать Валю.

Я поспешил на работу. С утра я не был, пришлось задержаться и отсиживать вечером. И еще был разговор с начальником. Разговор не из приятных.

Домой я вернулся очень поздно. «Ай-ай… Ай-ай…» — слышно было, как жена укачивает дочку.

Гребенников сидел на кухне. Я (уже из прихожей) увидел край расставленной раскладушки и его лицо, он сидел за столом.

— Ну как? — спросил я шепотом. — Не нашел Валю?

Он покачал головой: нет.

Я прошел и увидел, что на кухне, кроме Гребенникова, еще и Тиховаров.

— Привет, — кивнул он.

— Привет. Ты тоже ко мне ночевать?

Тиховаров не улыбнулся, и я понял, что разговор у них к этому времени стал нешуточный.

— Валю искал? — спросил у меня Тиховаров.

— Утром искал, — сказал я. — Но не нашел.

— А я, например, искать ее не буду.

— Не ищи, — кинул ему я. — Кто тебя просит.

Я налил себе чаю — чай уже почти остыл.

— Это я просил его, — подал голос Гребенников.

— Землячка! Землячка! — передразнил Тиховаров. — Вы все жалеете ее, нянчитесь с нею. А попросите любого человека назвать нашу Валю одним словом — любого человека! — и он вам скажет это слово, до гениальности точное, хоть и нецензурное…

— Потише, — сказал я.

«Ай-ай… Ай-ай… Ай-ай», — мерно и с устоявшейся однообразной печалью доносилось из темноты комнатной к нам на кухню.

Тиховаров быстро зашептал:

— Я своей жене, которая больна, но работает, которая еле ноги носит, но работает, двух ласковых слов не успеваю сказать. И я должен, оказывается, волноваться и по всей Москве искать эту… эту…

— Потише, — сказал я. — Она его жена.

— Какая она, к черту, жена?! Пшик, пузырь мыльный, а не жена!

— Ну ладно! Ладно!

«Ай-ай… Ай-ай… Ай-ай…» — донеслось из той комнаты с усиленной интонацией и с намеком, чтоб мы говорили потише. Несколько раз дочка негромко вскрикнула и наконец успокоилась.

Мы помолчали.

— Ну как? — спросил Гребенников.

Я рассказал о некоем поэте-лингвисте Корнееве. О том, что он работает в институте. И о том, что я был в том институте, но ничего не узнал.